Бег с барьерами
Шрифт:
Она прислушалась у дверей. Тихо. Подбадривая себя, Даля Андреевна вошла... И обмерла. Стены сиротливо белели голыми обоями. Пустой сервант зиял распахнутыми дверцами. На диване, вжавшись в спинку, сидела Надя с испуганным лицом.
Даля Андреевна опустилась прямо на тумбочку трельяжа среди каких-то флакончиков и заплакала от бессилья.
— Тетя Даша, это не я, — бросилась к ней Надя, — вы не подумайте. Боже мой, тетя Даша, я вам все отдам, что захотите. Послушайте меня, — теребила она ее. — Только сейчас ничего не получится. Бабушка все равно все запрячет. Уже запрятала. Это без меня. Я бы не дала. Хотя меня она бы не послушала, пожалуй. Вы сейчас домой уезжайте. А потом, когда все утрясется, приезжайте. Я вам ковры могу отдать. И мебель, если хотите.
— Не нужно мне мебели, — устало прошептала Даля Андреевна.
— Ну, я не знаю. Что вам понравится.
— Не надо мне ничего, — вздохнула Даля Андреевна. Она уже не верила в успех. С такой хищницей, как Варвара, лучше не связываться. Она машинально, не понимая, сколько времени, глянула на часы и стала собираться. Большой дорожной сумки в прихожей не было. Не хватало, чтобы и ее личные вещи пропали. Потом она вспомнила, что сама спрятала сумку в ванной. Эх, с каким наслаждением запустила бы она сейчас в Варварину рожу этой немытой посудиной! Пусть подавится! Ничего ей от них не надо! Но при Наде было стыдно открыть вдруг сумку и вынуть грязную салатницу. Ладно, пусть уж все остается как есть.
— Вы извините, что не могу вас проводить. И так с обеда опоздала, а ведь я на конвейере. Девчонки там одни без меня.
— Ну что ты, Надя. Я сама доберусь. — И добавила вдруг: — Уж ты прости меня.
Надя, казалось, пропустила последние слова ее, занятая какой-то своей мыслью.
— Я же совсем забыла! Подождите.
Она бросилась в комнату. Порылась где-то.
— Вот, возьмите.
— Что это?
Даля Андреевна развернула клочок газеты и обнаружила... серьги. Это были те самые серьги, старинные, с бледными розовыми камушками, которые носила еще бабка Дали Андреевны.
— Что ты, Надя, зачем? Ведь это она тебе подарила.
— Берите, берите! Пусть и вам будет хоть какая-нибудь память о ней.
Даля Андреевна шла одна к автовокзалу. Ветер, промозглый и неуютный, какой бывает только в феврале, гнал ее в спину. Всегда такой мягкий и желанный в декабре и январе, снег мел жесткой ледяной пылью. Купеческие, с прошлого века домишки, казалось, укоризненно качали ей вслед покосившимися крышами.
Даля Андреевна знала, что никогда больше не вернется сюда. Она и раньше приезжала в Лопушки только на похороны — матери, тети Ксении, Антонины. На Варварины похороны она не поедет, да ее и не вызовут, пожалуй. Ну, а Надя с Николаем авось ее переживут. Отчего же так тоскливо было на сердце? Словно не с одной Антониной, а еще с чем-то очень дорогим прощалась она сегодня.
Она сидела в междугороднем автобусе — почтенная женщина в дубленке, в траурном платке, с заплаканными глазами. Пассажиры сочувственно косились в ее сторону. Завтра надо будет идти на работу. Рассказывать, что и как. Ах, не будет она ничего рассказывать! Почему она обязана отчитываться перед этой Викторией Анатольевной? Она смертельно устала. И не только от этих похорон — от всей своей неудачной суматошной жизни, от этого бега с барьерами, где каждый, кому не лень, ее обгонял. Все свои сознательные годы она словно не жила, а соревновалась с кем-то, доказывала им всем, что и она не лыком шита. И человечество вокруг подразделялось лишь на соперников, которых надо было догонять, и неудачников. О неудачниках думалось мало, но они все же приносили удовлетворение: вот, есть и похуже меня. Но как их было немного, тех, кому не в чем было завидовать. И как много было тех, других — красивее, удачливее, моложе, способнее, богаче, здоровее, с квартирами новой планировки, с непьющими мужьями, с состоятельными родителями, с благополучными детьми...
А у нее? Даже сын, ее родной сын, огорчений приносил куда больше, чем радостей. Она ли не старалась, из кожи вон не лезла, одна, без мужа, с грошовыми пятирублевыми алиментами, выколачиваемыми всякий раз через суд? Работала всю жизнь на двух ставках: за прилавком и уборщицей в своем же магазине. Шила людям и себе, и ему. Только чтобы быть не хуже других. Только чтоб он ни в чем не знал нужды. Пыталась устроить его в спецшколу. Да где там! Он и в простой школе едва тащился на тройках. Пробовала учить его музыке. Сдуру купила пианино. А его всегда тянуло к самым испорченным мальчишкам. Она запирала его в квартире на целый день одного, так как не могла контролировать, а он приладился перелезать со своего балкона на соседский и через чужую квартиру выходить во двор к своему Лешке. А потом пошли сигареты, вино и карты в подъездах, девчонки и вот теперь это...
Ну, а Лешка, тот самый, против дружбы с которым она всегда так восставала, Лешка, сын дворничихи Клавдии и Гришки, человека без определенных занятий, Лешка (кто бы мог подумать!) не спился, не сел в тюрьму, а кончил военное училище, женился и сейчас живет где-то в Закарпатье. Наташка, его сестра, к которой Даля Андреевна всегда испытывала какую-то брезгливую ревность, так как Артур был в нее всегда немножко влюблен, вышла замуж, родила сына, училась в вечернем техникуме. Каждый день таскала своего кудрявого Дениса бабке. А какого мужа она себе отхватила, эта Наташка, эта некогда сопливая девчонка в платьях, длинных не по росту! Младший их брат, Витька, бледненький, хворенький, всегда в каких-то болячках, тот и вовсе всех удивил. Оказался вундеркиндом, чуть ли не композитором, и учится теперь в консерватории, хоть в доме их никогда и не было пианино. Какое там пианино! Клавка и телевизора-то не заводила по причине буйного характера супруга. Да и не могла Клавкина семья позволить себе такую роскошь, как телевизор с пианино. Вот уж кому не в чем было завидовать! Даля Андреевна испытывала даже теплые чувства и искреннюю жалость к горемычной Клавке. И вот пожалуйста. Кто бы мог подумать, что в таком вертепе вырастут благополучные и даже талантливые дети! В последние годы непутевый Гришка притих под давлением положительного зятя и периодически наезжающих сыновей. Пить он, конечно, не бросил, но Клавка теперь всегда ночевала дома и даже смотрела старенький «Рекорд», подарок дочки и зятя.
Видимо, все-таки гены сильней воспитания. Иначе чем объяснить неудачи с сыном? Не только внешне Артур был похож на отца, но и своими черствостью, хамством, ленью, слабостью к спиртному.
Деревенской наивной девочкой, полной розовых надежд, приехала Даля в город и поступила в торговый техникум. Ей больше хотелось учиться в машиностроительном, где были, в основном, парни и было из чего выбирать, но конкурс туда — пять человек на место (неужели существовали такие времена?) — настораживал и потому пришлось подать документы в торговый. Теперь-то Даля Андреевна радовалась, что так получилось. Что бы она делала сейчас на том заводе?
Шли дни, уплывали драгоценные молодые годы, а у нее все не было парня. У других были, а у нее — нет. И вот наконец на третьем курсе, как-то в субботу заявилась к ним в общежитие компания знакомых парней. А среди них... Она тогда сразу решила: «Умру — но он будет моим!» Назло всем этим девчонкам, которые тоже были не прочь завладеть им, побросав всех своих Сашек и Толиков.
Ну, а что было потом, лучше не вспоминать. Все затмило желание идти по городу с таким парнем, и чтобы все завидовали. А если показаться с ним в Лопушках! О, Тонька сразу умрет от расстройства. И вообще все умрут.
Он стал ходить к ней. Но вместо цветов, стихов и прочего, что, как считала Она, полагалось от влюбленного юноши, он приносил бутылку плодово-ягодного вина. А потом шло уж совсем для нее невыносимое. Она старалась быть гордой недотрогой, но он, вместо того чтобы, раскаявшись, молить о любви и прощении, переметнулся вдруг к Ольге, соседке по комнате. Ну уж нет! Такого она допустить не могла. Пришлось распрощаться с благородными правилами любви, почерпнутыми из красивых индийских кинофильмов, так как она поняла, что удержать его можно только одним... Но как это было страшно! Она стала потихоньку читать всякие медицинские брошюрки, ходившие в общежитии по рукам. И наконец решилась. Ему и в самом деле больше ничего не было нужно. Он угомонился, перестал глядеть на других, но ее покой был отныне потерян. Несмотря на принятые меры она боялась последствий. Кроме того она никак не могла понять, что же такого интересного находят в этом другие. Кончилось все банальной историей, которых человечество знавало тысячами. Сразу после окончания техникума она должна была родить, а он и не думал жениться. Ко всем прочим бедам надвигалось распределение, и надо было срочно выходить замуж, чтобы не загреметь куда-нибудь в дыру, еще похлеще Лопушков (про Москву и квартиру на Красной площади она уже не вспоминала). Одному богу известно, сколько слез и унижений пережила она тогда, пока не отважилась явиться к его матери. Она уже знала, что будущая свекровь попивает, и потому принесла с собой бутылку водки. Растроганная мамаша прослезилась, назвала ее доченькой и с родительского благословения оставила ночевать. Свекровь оказалась бабой доброй, хоть и пьющей. Вдвоем они все же сумели свести будущего отца под венец, и началась супружеская жизнь.