Бегемот (сборник)
Шрифт:
– Ни хрена себе! – сказал Витя. Он от обиды даже протрезвел. – Меня посылают на., ни хрена себе!.. – и ушел с корабля. Совсем. В чем был. Даже без фуражки. В одних шлепанцах.
И остались мы без механика.
Вызывают меня. Сидит командир и этот хер заоблачный.
– Вы, – говорят они мне в один голос, – с сегодняшнего дня назначаетесь механиком этого корабля.
И у меня, знаете ли, сейчас же образовалась гусиная кожа на руках, а на спине мурашки, пупырышки, каждая пупырышка размером с бенгальскую мандавошку.
– вы чего, – говорю, –
И сейчас же у всей команды тоже немедленно все ближайшие родственники в один миг загнулись.
Грандиозный падеж.
Папы, мамы, бабушки, дедушки.
Все прислали телеграммы, подписанные в морге и заверенные в военкомате.
И у всех похороны в ближайшую пятницу.
У офицеров, мичманов и матросов.
– Это бунт! – вскричал тот малопонятный капитан первого ранга, начальник экспедиции, и побежал телеграфировать в то место, откуда только что сняли нашего механика.
И на следующий день налетело столько капитанов первого ранга, что и представить себе невозможно.
Я и не знал, малые половые губы таитянки, жены Ван Гога, что такое количество капразов у нас в одном месте можно собрать.
Все они сели по каютам, афродитовы щели, и начали с нами ласково разговаривать, но наши, чушки на макушке, все прошли – и Крым, и рым, и пять километров канализации, так что держались до последнего молодцами, мотали головами и говорили, что им срочно нужно, к примеру, «маму хоронить».
Тогда они взяли за окончательно сопревшую промежность нашего капитана и стали с ним беседовать, и после этих бесед, яйца царя Мидаса, от него осталось только место вонючее и глаза безумные, а человека больше не было.
То есть не было в нем ничего человеческого, небеса Тасмании: ни стати, ни голоса, ни совести, ни чести.
Наконец выяснили, что бунт из-за механика, вернее, из-за того, что этот тип – начальник экспедиции – приказом из Москвы перевел нашего механика к маме Фене.
– А-а. вот оно что. И где же он теперь. ваш механик?
– Уехал (к маме Фене).
– Как это уехал?
– А так.
– Вернуть! Немедленно поймать! Найти! Достать! Догнать! Доставить! Привести!
И побежали гонцы врассыпную по городу, и достали они механика в одном очень часто посещаемом месте – никуда он не уехал, потому что от расстройства загулял.
И доставляют нашего механика, скорлупа от кокоса, а на нем разве что только мокрый недожеванный презерватив не болтается, перед светлые очи комиссии по бунтам.
– Вы это чего это? – говорит ему комиссия.
– А чего меня этот козел из каюты выгнал? – говорит механик и дышит чесноком.
И никого не смущает острота формулировок, и сейчас же все кивают, мол, козел, всенепременнейше козел, и приказ о возвращении механика тут же подписан, и каюта ему возвращена, и бунт немедленно прекратился, и пошли мы во главе каравана на Северный полюс снабжать это место валенками и лыжами.
Как вернулись, всех разогнали, колченогие имажинисты.
А корабль наш чудесный продали, клянусь очами.
Китайцам.
По цене металлолома…
«Ровно в 12 часов по Гринвичу Петя Касаткин закрыл свой рот». Действительно, а чего бы Пете Касаткину не закрыть свой рот? По Гринвичу. Интересно, зачем он его вообще открывал? А вот и чьи-то голоса:
– Между прочим, наш зам, судя по всему, в прошлой жизни был конским слепнем.
– Навозом он был. Конским.
– Да нет, у него склад ума татарской женщины.
– А у вас шаловливое лицо.
– Хорошо еще, что не шалавистое.
– Слушайте, маженуар – это одеколон или мужик?
– Ну ты, слепок с античной ночной вазы, чего застыл с алебардой?
– Дождались! Сцена пятая, картина седьмая, те же и тень отца Гамлета.
Голоса слабеют и пропадают.
Я пишу рассказ. Я пишу его в любое время: когда стою, сижу, лежу, еду. Могу из-за рассказа уехать не туда. «Ровно в 12 часов по Гринвичу..» Он начинается всегда с одной только фразы. Вот как эта. Главное – не торопить рассказ, и он пойдет сам. А ты вроде бы и не при чем. Ты наблюдаешь со стороны, как он обрастает словами, и как слова соединяются друг с другом, как они друг в друга влюбляются, втюриваются, втюхиваются, и как они изменяют друг другу, бросают на полпути. А потом с какого-то момента вдруг пошли, пошли люди, лица, события. Они хлынули, они мешают друг другу, и половина рассказа уходит неизвестно куда, так никогда и не попав на бумагу.
Может быть, когда-нибудь память вернет их?
Вполне может быть.
А может быть, и нет…
А раз нет, значит так и должно было случиться.
БЕГЕМОТ
У Б. вальковатое, массивное туловище на коротких толстых ногах
Эй вы, бродяги заскорузлые, инвалиды ума!
Именно вам мое повествование предназначается, хотя кому как не мне следовало бы знать, что вам, в сущности, на него наплевать.
На самом-то деле вам бы, конечно, хотелось выкушать бидончик вина и, в чудеснейшем настроении, ухватив ближайшую тетку за танкерную часть, потерять на некоторое время малую толику своего соколиного зрения и на ощупь проверить, все ли там у нее в наличии и на прежних местах.
Ах вы черти полосатые!
Нельзя ни на минуту оставить вас без присмотра!
Обязательно залезете даме в ее макроме.
Между прочим, должен вам сообщить, что Бог придумал для человека очень смешной способ размножения: существует, видите ли, некоторый шарик, который, при известных обстоятельствах, накачивается – не воздухом, конечно, а жидкостью.