Беги, Алиса!
Шрифт:
Небольшое открытое кафе – паштелария на местном, – где я сидела, не пользовалось таким успехом, как бар напротив. Это был один из немногих открытых баров с живой музыкой среди заброшенных в восьмидесятых складских ангаров у вокзала. Здесь было тесновато, музыканты орали в микрофон свои песни на маленьком пятачке у барной стойки, их то и дело задевали плечами посетители, но в целом атмосфера складывалась будоражащая, чего, собственно, и надо молодежи и туристам, которые решали вкусить настоящей Португалии и дорвались до мест, далеких от привычных туристических маршрутов. Вся толпа, трижды увеличенная висящими на стенах зеркалами, клубилась, стекая на тротуар, как необузданная река. Когда люди на мгновение расступались, я видела отражение витрины своей паштеларии и иногда собственный
Кофе почти остыл, слоеную булку я оставила без внимания, разглядывая происходящее напротив и чувствуя, как во мне уже привычно вспыхивает волна раздражения.
Взмыленный бармен, невысокий, тоненький, с гривой вьющихся черных волос, на мгновение остановился около высокого крепкого мужчины с аккуратной бородкой и подарил ему ласковую улыбку. Я не могла слышать, что они сказали друг другу, но эта радость в глазах и мгновенный шарящий взгляд посетителя говорили о многом. Например, о том, что мне не стоит сегодня соваться домой – скорее всего, спальня окажется занята. Я пожалела, что после работы пришла сюда, а не поехала домой сразу, но с другой стороны, лучше уж так, чем потом, часа в четыре утра, во время самого сладкого сна, оказаться разбуженной грохотом в небольшой прихожей, перешептываниями, негромким интимным смехом и – потом – ритмичным скрипом кровати с глуховатыми стонами и вскриками. А потом, через четверть часа, полчаса, час – как повезет или не повезет, – все еще делая вид, что спишь, слышать стук стульчака унитаза, если его удосужатся поднять, а потом негромкие голоса и храп до самого утра, когда тебе, злой и невыспавшейся, придется удирать на работу. И не потому, что без тебя никак – просто не хочется видеть этого бардака. Счастье, что было куда уйти утром. А если бы нет? Сидеть на лавочке во дворе или очередной кофейне, где меня уже давно знали и, возможно, посмеивались с легкой долей снисходительности? Разность менталитетов позволяла мне не обращать внимания на пересуды, а, может, я сама себя накручивала, но мне почему-то было не все равно.
Я зло разломила булочку и, отщипнув от нее кусочек, запила горьким кофе, осушив чашку залпом. Не стоило тащиться сюда, да еще среди ночи. Но я так устала и хотела нырнуть в свою постель, выбросив из головы суету и проблемы прошедшего дня, что наивно предположила: уж сегодня я точно отдохну как следует, а утром, возможно, проснусь от сопения в ухо и тяжелой, как бревно, безвольной руки, поросшей черными волосами, которая придавит сверху. Надежды, как оказалось, были тщетны, и я в очередной раз с горечью подумала: все глупости мы совершаем от одиночества.
В кафе уже никого не было. Официантки разошлись полчаса назад. Кроме меня тут находился всего один человек. Хозяин паштеларии принес мне еще одну чашку кофе и, поставив на стол, сказал:
– За счет заведения, Алиси.
– Спасибо, Густаво, – ответила я. – Но не стоило. Я уже собиралась уходить. Да и тебе пора закрываться.
Я привыкла, что в Лиссабоне меня называют Алиси, хотя звучит это немного неправильно и странно. С хозяином паштеларии я познакомилась где-то полгода назад. Не знаю, как он выяснил причины моего интереса к бару напротив, но, видимо, разведка работала неплохо, а о конкуренте, пусть тот и не торговал свежей выпечкой, здесь знали все. Возможно, сказывалась близость заведений друг другу, или персонал в свободное от работы время чесал языками, но тайна быстро перестала быть таковой. Блондинка-иностранка не осталась без внимания, а выяснить остальное при желании оказалось несложно. За границей я почему-то подсознательно окружала себя подобными персонажами: мужчинами, которые думали, что они еще в соку, в то время как часики безжалостно показывали закат. Немного кокетства, и перед тобой верный союзник, из тех, кто уже не слишком претендует на близость, но смотрит еще очень и очень охотно.
Густаво почесал живот и с неодобрением поглядел за окно, где сновал туда-сюда красивый, как картинка, бармен. Я терпеливо ждала, когда он выскажет свое мнение, которое я слышала не один раз и с которым в принципе была согласна.
– Этот щенок недостоин такой женщины, как ты, а ты совершила большую глупость, что связалась с ним, – сказал Густаво и сделал вид, что собирается плюнуть на пол, хотя если бы он посмел это сделать, то жена непременно узнала бы и проела ему плешь. Я переварила его фразу, мысленно переведя на русский и обратно, и пожала плечами:
– Почему же?
Густаво уселся за стол, подпер кулаками объемные щеки, отчего они стали казаться еще больше, и произнес с жалостью, которой, как мне кажется, не ощущал:
– Потому что ты нуждаешься в настоящем мужчине, который будет тебе защитой.
– Что поделать? – притворно огорчилась я. – Когда бедной девушке переваливает за тридцать, выбирать не приходится. Берешь, что подворачивается под руку. Ты же меня в жены не взял, хотя я была не против, а он – согласился. Но мое сердце будет твоим навек.
Густаво расхохотался:
– Услышь тебя сейчас Соледат, гнала бы обоих сковородой до самой Синтры, а если бы не повезло, то еще и обратно. К тому же в Синтре все еще живет ее мамаша, да хранит ее святой Антоний! Старая ведьма никак не отдаст богу душу и вполне бодра. Я боюсь, что обратно они бы гнали меня вдвоем, и я не знаю, кто догнал бы первым. Так что, как бы мне ни хотелось, придется беречь семейный очаг, хотя я смотрю на тебя, и дьявол искушает каждый день. Но мое сердце уже не так резво, как раньше. Боюсь, что оно разорвется от такого испытания.
Из уважения ко мне Густаво говорил медленно, понимая, насколько трудно мне привыкать к живой речи местного населения, и я была ему за это признательна. Тем более что эта словесная эквилибристика несуществующего флирта меня невероятно развлекала. О ревности его жены в квартале знали все, даже туристы, которые заходили в паштеларию не только выпить кофе со свежей выпечкой, но и почесать языками. Густаво перевалило за шестьдесят, но на свои лета он не выглядел и, поговаривают, был тот еще ходок. Соледат, будучи моложе мужа всего на пару лет, то и дело являлась проверить, чем занят ее муженек, и, если полагала, что тот чрезмерно любезен с кем-то из посетительниц, выходила в зал с угощением, подсаживалась к клиенткам и начинала задушевную беседу, показывая фото детей и внуков. У Густаво и Соледат было пять дочерей, и все давно вышли замуж. Несмотря на то что Соледат ко мне подсаживалась дважды с одной и той же историей, я не запомнила ни одного имени. В первый раз я была немного напугана, во второй начала смеяться. Говорили, что Соледат не стесняется пустить в ход колотушку, и Густаво часто получает по темечку, но я не была в этом уверена.
– О, я бы этого не хотела, – встревожилась я. – Хочешь, я перестану к тебе приходить?
Густаво замахал руками.
– И остаться без той радости, что я испытываю, когда вижу тут твою мордашку? У меня не так много удовольствий осталось в жизни, Алиси. Так что я как-нибудь потерплю, хотя это все труднее и труднее делать.
– Я не сомневаюсь, Густаво, – усмехнулась я. – Может, твое сердце не такое, как двадцать лет назад, но я слышала, что все остальное работает превосходно. Каждый раз, когда ты проходишь мимо магазина донны Ноа, она краснеет и падает без чувств.
Донна Ноа владела магазином сувениров, и, на мой критичный взгляд, этой старой перечнице было за девяносто. Густаво расхохотался.
– Твой португальский становится лучше. До меня теперь сразу доходят твои шутки. Раньше я не понимал, серьезно ли ты говоришь или все-таки смеешься над стариком, тем более ты совершенно не меняешься в лице и произносишь все с таким серьезным видом! Пей свой кофе. Или, если хочешь, забери с собой. Мне и в самом деле пора закрываться. Погоди, я положу тебе немного кейжадашей и паштелей. И не маши на меня руками, это должен кто-то съесть.