Беглецы
Шрифт:
Уже к утру жарынь и духота прохладою сменились, принесенной налетевшим Бог весть откуда ураганным ветром, который словно пастью острозубой, беспощадной вцепился в мачты, реи, стропы, паруса и ванты галиота, желая все порвать, сломать и унести и тут же погрести в морской пучине, ревущей и за что-то мстящей людям. Судно, наспех оснащенное к плаванью, едва выдерживало схватку с осатаневшими волнами. Все, кроме тех, кто был на вахте, забились в трюм. Горячо молились, прислушивались, не стихает ли шторм. Слышали, как за переборкой, в товарной части галиота, громыхали, перекатываясь от борта
Вставало солнце и снова уходило. Корабль мотало бурей три дня близ каких-то островов, снова уносило в море и снова, будто какая-то сила забавлялась с ним, приближало к берегу. Шестого июля, когда никто уже не чаял в живых остаться, волнение на море улеглось почти что так же неожиданно, как и явилось. На волны будто кто набросил покрывало, – они, погуляв еще немного под серо-жемчужным шелком, притихли и вскоре совсем исчезли. Стали вылезать на палубу мужики и бабы, измученные, с лицами цвета холста некрашеного. Выходили и тут же валились на колени, неистово молились, благодаря Христа и Николая Мирликийского за избавление от смерти. Появились на палубе и офицеры. Батурин, Хрущов, Степанов, забыв о званиях своих, бухались на колени рядом с мужиками и страстно молились тоже.
Исхудавший за три дня борьбы со штормом, притихший, подошел к адмиралу штурман, с укоризной сказал:
– Хоть обижайся, хоть нет, но торопливость токмо при ловле блох способна. Когда же судно снаряжаем, спешить не надобно – чай, людей везем. Ежели б не воля Божья, вкекались бы мы с худой оснасткой нашей в самую преисподню. Взгляни-ка на рангоут, куда ж нам плыть?
– Что предлагает штурман? – коротко спросил Беньёвский, посмотрев на поломанный рангоут с перепутанными, рваными снастями.
– Ваша милость, стоянку б сделать не мешало, поломки починить, провиантом, водой запастись – в бочках почти что всех дны повыбивало.
– Куда ж пристанем?
– А вон к той земле, – воткнул Чурин свой толстый палец в горизонт, где маячил зыбко длинный серый берег.
– Что за земля? Местоположение галиота определил?
– Японская земля, ваша милость. Оно-то, знаю, худо к той земле приставать, да уж где беда, там и Бог – может, пронесет, смилостивятся косоглазые, дадут пристанище.
– Сомневаюсь, – покачал головой нахмурившийся Беньёвский. – Нельзя ли без стоянки обойтись?
Чурин капризно воскликнул:
– Да никак не можно, говорю тебе! С такелажем таким да без воды много не наплаваешь, а таперя на пятьсот миль на юг одна Япония лежит – негде исправиться. Что ж, думаешь, не ведаю я об ихней зловредности? Еще в прошлом годе в Охотске толковали, что изверги сии двух гишпанских судов команды тирански замучили, насмерть истерзали. Так ведь то ж латиняне были, а мы под аглицким флагом идем – авось пропустят, и такое случалось. Рискнем, ваша милость! Кто смел, к тому деньги в карман сами скачут. Прикажи пушки изготовить, фузеи да сабли команде раздадим. Затеят гадость какую узкоглазые – мигом острастку им учиним. Народ у нас крепкий, бывалый.
Беньёвский без удовольствия выслушал предложение штурмана, но согласно кивнул головой:
– Правь к берегу, ищи подходящую бухту.
И Чурин, загребая косолапыми ногами, пошел отдавать команду.
Беньёвский же мужиков и офицеров собрал, сообщил им о решении своем, всем приказал, если явятся на корабль японцы, о вере своей и народности не говорить, молчать или на флаг показывать британский. Винблану и Батурину велел привесть в готовность все три корабельные пушки. Панову, Хрущову и Степанову тихонько приказал носить оружие из арсенала корабельного и складывать в кают-компании.
Галиот ожил, зашевелились люди. Кое-как поставив паруса и отдраив палубу перед возможной встречей с японцами, мужики стояли и смотрели на приближающийся берег.
– А чего ж, братцы, пушки-то чистить зачали? – простовато полюбопытствовал угрюмый Сафронов Петр. – Али японцам салютовать готовимся?
– Дурак ты, Петр! – веско ответствовал ему Спиридон Судейкин. – Не видишь разве, что не для потехи чистят? Господа наши Японию, видать, воевать собрались, после чего присоединят ее к венцу российскому и тем сыщут себе прощение Екатеринино. Нас же поставят на островах губернаторами для соблюдения спокойствия и казенной целости.
Григорий Волынкин, обстоятельный, знавший, что его уважают, а поэтому державшийся с достоинством, слова Спиридона опроверг:
– Мели, Емеля! Оружие затем готовят, что японцы иноплеменников не жалуют и даже на землю свою ступить не дают, а нарушившего их обычай казнят немилосердно.
Мужиков известие такое взволновало, зашумели:
– А за каким же хреном мы к берегу тому правим?! Чего мы у тех изуверов не видали?
– Из прорубя да в полымя угодить! Вот те раз!
– Не желаем мы такой стоянки! Пущай назад, в море повертают!
К гоношащимся, шумящим мужикам Чурин подошел, строго цыкнул:
– А ну-кась, языковерченье свое враз умерьте! Не вам, сиволапым, решать, причаливать али нет! Повиноваться дело ваше, – и добавил немного мягче: – Не тронут нас япошки, не боись. Мы их не токмо пушками, но и сморком своим отпугнем. Нам ли сей мелюзги страшиться?
Мужики приободрились и на приближающийся берег уже с любопытством смотрели.
– А с чего ж у них, братцы, обычай такой душегубский завелся? – задумчиво спросил Михайло Перевалов. Ему ответил Андриянов Алексей, мужик с такими светлыми глазами, что, казалось, закрыты бельмами они:
– В Христа не веруют, бонзами службу правят, вот диавол их и наущает правоверных истреблять.
Но Алексею возразили:
– Сие неверно.
Все обернулись – рядом с ними стоял Иван Устюжинов в кафтанчике немецком, при шпаге.
Волосы его цвета дубовой стружки в косицу связаны, бородки пушистой, которой Ивашка прежде так гордился, уж нет – гладенько побрит Иван.
– Ну а коль неверно, – ковыряя пальцем в ухе, сказал Игнат, – так поучи, сделай милость, раз вумником заделался.