Беглые взгляды
Шрифт:
Вступительный раздел «Беглый модерн: травелоги в преддверии XX века» ставит в центр рассмотрения травелоги Антона Чехова и Василия Розанова, появившиеся еще до начала мировой войны и революции и развивавшие очень разные варианты модерности. Чтобы попасть на остров Сахалин, в 1890 году Антон Чехов пересек почти все пространство Российской империи с запада на восток. В находящейся там «исправительной колонии» он познакомился с «антицивилизаторской моделью» XX века, его непредвзятый взгляд фиксировал условия жизни островного населения, изуродованных истязаниями людей. Чеховский очерк описывает смелый рывок не только от центра в самую глубокую провинцию, но и на окраину литературы и литературного дела. Радиус путешествий Василия Розанова значительно более ограничен, но по поэтологической радикальности они несравнимы с чеховскими.
Его тексты о посещениях Ярославля и Саратова носят черты рассеяния, децентрализации, через самопознание путешественника показывая принципиальную изменчивость авторского Я. Собранию прозаических миниатюр периода Первой мировой войны Розанов дал программное название — «Мимолетное» — и зафиксировал в нем соотношение бегства и беглости. Его одержимость писательством нацелена не на системный охват изображаемого, не на энциклопедическое описание: на первый план преимущественно выступает поэтика фрагмента, беглого впечатления, что изначально предусматривает деконструкцию авторства и написания, чтения и толкования.
Во втором разделе «Дороги бегства: путешествия на периферию империи» начинает просматриваться собственно историческое зерно книги — двадцатые годы. Это время,
81
В немецком подлиннике: «Die Zeit ist auf der Flucht». Эрнст Мориц Арндт пришел к этому яркому точному определению ускорения в эпоху модерна в своем сочинении «Дух времени» (1807). Здесь цит. по: Koselleck Reinhart.Vergangene Zukunft. Frankfurt am Main: Suhrkamp. S. 329. Ср. также: Gerber Doris.«Was heisst, vergangene Zukunft‘? "Uber die zeitliche Dimension der Geschichte und die geschichtliche Dimension der Zeit». Geschichte und Gesellschaft 32 (2006). S. 176–200. Hier S. 190.
Но глаз мой / падкий до всего странного, мимолетного и скоротечного / улавливал в путешествии лишь светоносную дрожь / случайностей /, растительный орнамент / действительности… [82]
В третьем разделе сборника «Центральная перспектива: травелог как набросок советского модерна» рассматриваются функции травелога в построении и утверждении культуры развитого сталинизма. Летом 1928 года избранный Сталиным великий писатель Максим Горький впервые после многолетнего пребывания за границей посещает Советский Союз и направляется в «церемониальное путешествие» по стране, после чего создает цикл очерков, представляющих один из характернейших типов сталинского окулярцентризма. Горький исключает всякое чувственное присутствие, исключает сам глаз, действующий как орган высококлассного селективного восприятия. Тем самым автор избегает признания в том, что описывает инсценированную псевдореальность, которая не имеет ничего общего с повседневной жизнью людей под властью Сталина. По такому же принципу летом 1933 года создается целая писательская бригада и отправляется в командировку на Беломорканал; в результате появляется коллективное произведение «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства 1931–1934» под редакцией М. Горького, Л. Авербаха и С. Фирина, которое превозносит строительство Беломорканала заключенными в качестве величайшего социалистического достижения, а эксплуатацию лагерников, погубившую десятки тысяч людей, прославляет как подходящий метод для создания новых советских людей. К этим хвалебным песнопениям во славу сталинизма добавляется еще одна поэма о потерпевшей неудачу исследовательской экспедиции: в 1934 году потерпело крушение исследовательское судно «Челюскин», люди уцелели только благодаря впечатляющей спасательной операции советских летчиков. Эти события дают основу для «Челюскинианы», эпоса о летчиках Ильи Сельвинского, соединившего вымысел с документальной фактографией [83] . На этом фоне еще резче выделяются скептические, даже сюрреалистические тексты Андрея Платонова о путешествиях в Среднюю Азию, представленные, в первую очередь, повестью «Джан». Они настолько не соответствовали никакому пафосу открытия и покорения, что их публикация при жизни автора была невозможной.
82
Мандельштам О.Собрание сочинений: В 3 т. Международное Литературное Содружество, 1969. Т. 3: Очерки. Письма. С. 149.
83
Сельвинский И.Челюскиниана // Новый мир. 1937. № 7 и 8.
Раздел «Перевернутая перспектива: изгнание как путешествие — путешествие как изгнание» доказывает продуктивность исследовательской констелляции при многообразных пересечениях травелогов и впечатлений изгнания в двадцатые и тридцатые годы. Анализируются прежде всего такие малоизвестные тексты, как «Путешествие в неизвестный край» Юрия Терапиано, очерки Георгия Иванова «По Европе на автомобиле» или русская литература об Испании этого времени. В основе многозначных и порою вымышленных травелогов изгнания лежит реальный опыт бегства, во многих случаях даже двойного бегства: сначала от большевиков, затем от национал-социалистов. При таких обстоятельствах хронотоп классических травелогов приобретал иное, часто противоположное значение. Так, путешествие в Европу или на Запад, открытое в новое время как жанр «Письмами русского путешественника» Николая Карамзина, часто оказывалось пожизненным изгнанием [84] . Физическая жизнь ссыльного продолжалась, но он ощущал лишь часть своей личности, оторванной от впечатлений детства и юности. Отъезд более не означал начала нового, полного ожиданий жизненного восхождения — он становился болезненной гранью автобиографического повествования, схождением в другую, потустороннюю жизнь или в иной мир [85] . Из такого изгнания человек мог бросать только беглые взгляды на предшествующую жизнь в другом мире, в другой эпохе. Мысль о манящем, полном опасностей, невозможном возвращении оставалась тайным или явным стремлением многих эмигрантов, которые часто мучились чувством вины перед покинутой ими родиной либо находились под подозрением коммунистических эмигрантских кругов в совершении предательства по отношению к новой России. Поэтому в мемуарах русской эмиграции особое место занимает гражданская война в Испании. Испания стала не только ареной столкновения тоталитарных сил Германии и Советского Союза: здесь некоторые эмигранты надеялись, что они могут искупить свою вину перед Россией участием в войне на стороне коммунистов или даже готовились к возвращению в Россию через Испанию.
84
Ср.: Гаретто Эльда.Путешествие и изгнание // Russian Literature LIII (2003). S. 173–180.
85
О символе потустороннего путешествия и архаических представлениях в народной культуре ср.: Frank Susi.Einleitende Bemerkungen (см. примеч. 48 /В фале — примечание № 50 — прим. верст./). С. 201.
Последний раздел «Новые точки зрения. Путешествия в метрополии: дискурс — фотография — фильм» посвящен воздействию современных медийных средств на строение русских травелогов. Блестящее развитие фотографии и кинематографии с их «беглыми картинами» вызывало интерес у советских теоретиков искусства и литературы, таких как Виктор Шкловский и Юрий Тынянов, обратившихся в особенности к физиологии видения и поэтике визуального [86] . Новое медийное средство — кино — как будто было создано для того, чтобы удовлетворить растущие требования к усвоению частностей в техническом, урбанизированном пространстве жизни и выразить неизбежное исчезновение надежности, условностей и табу. Стремительно возникали новые жанры фильмов с этнологической и антропологической тематикой — о городах, путешествиях, экспедициях и экскурсиях. В особенности режиссер Дзига Вертов в своих фильмах о путешествиях и странах пытался с помощью «КиноОка» документировать высвободившуюся динамику советского общества. Но и представители литературы, старого медийного средства, тоже приняли вызов времени, вводя в текст фотографии или используя фотографические приемы, ведя диалог между словом и образом. Конкуренция, возникающая между медийными средствами, не только оказывала стимулирующее воздействие на старые письменные и новые изобразительные средства информации, но и надолго модифицировала травелог. Новые тексты часто чередовали зрительные впечатления и поверхностные раздражения, выявляли в этих контрастах и соприкосновениях потрясающий потенциал значений. Например, Илья Эренбург в своей книге «Мой Париж» (1933) при помощи фотографий и комментирующих текстов противопоставляет опредмеченных людей и очеловеченные предметы и побуждает читателя и наблюдателя к критической рефлексии об изменчивости человеческого образа и обыденного существования обитателей столицы. То обстоятельство, что новые информационные средства не просто вытесняют старые, но ведут к комплексному взаимодействию между ними, позволило советским путеводителям двадцатых и тридцатых годов на языковом уровне модифицировать чужие метрополии (например, Париж) согласно нормам соцреалистического канона, приглушая при этом мешающие или шокирующие элементы чужой реальности. Но и травелоги естествоиспытателей — таких, как Владимир Вернадский — демонстрируют, что образование понятий закрепляется на языковом уровне и не может быть просто заменено образами.
86
О диалогическом отношении кино и других видов советского искусства см.: Engel Christine(Hg.). Geschichte des sowjetischen und russischen Films. Stuttgart / Weimar: J. B. Metzler, 1999. S. 24f, 47f.
II. «Беглый» модерн: травелоги в преддверии XX века
Писатель «в бегах»:
путешествие Антона Чехова на остров Сахалин и на окраину литературы
Le «Je est un autre» de Rimbaud n’'etait pas seulement l’aveu du fant^ome psychotique qui hante la po'esie. Le mot annoncait l’exil, la possibilit'e ou la n'ecessit'e d’^etre 'etranger et de vivre `a l’'etranger, pr'efigurant ainsi l’art de vivre d’une `ere moderne […].
87
Kristeva Julia.'Etrangers `a nous-m^emes. Paris: Gallimard, 1988. P. 25. Dt.: Fremde sind wir uns selbst. Aus dem Franz"osischen von Xenia Rajewsky. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1990. S. 23.
Vielmehr besagt Fremderfahrung, dass Abwesenheit und Ferne als «leibhaftige Abwesenheit» (Sartre), als «origin"are Form des Anderswo» (Merleau-Ponty), als «Nicht-Ort» des fremden Antlitzes (Levinas) zur Sache des Fremden selbst geh"oren […]. [Es handelt sich] um eine sich selbst widerstrebende Erfahrung, um eine gelebte Unm"oglichkeit, wie sie sich insbesondere bei Autoren wie Baudelaire, Val'ery, Kafka oder Celan und zuvor schon bei Kierkegaard andeutet.
88
«Опыт постижениия ‘чужого’ лучше всего демонстрирует, что к самому ‘чужому’ относятся отсутствие и удаленность как ‘телесное отсутствие’ (Сартр), ‘самобытность чужого места’ (Мерло-Понти), ‘не-уместность’ чужого облика (Левинас) […] [Речь идет] о внутренне противоречивом опыте, существовавшей невозможности, как она проявляется у таких авторов, как Бодлер, Валери, Кафка и Целан, но прежде всего у Кьеркегора» ( Waldenfels Bernhard.Grundmotive einer Ph"anomenologie des Fremden. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2006. S. 115f.).
Кажется непростым делом подметить именно у Антона Чехова беглость современного взгляда на «чужое»; менее всего она очевидна в его этнографически-социологическом путевом отчете, который явился результатом долго и тщательно планировавшегося и наконец осуществленного путешествия на остров каторжников Сахалин. Однако чеховская поездка на Сахалин более тесно связана с тематикой путешествия, чем можно предположить на первый взгляд, судя по окончательному тексту. Путешествие Чехова самыми различными способами сопряжено с понятием беглости. Это предстает особенно наглядно, если иметь в виду внутреннюю связь понятий «беглый» и «бегство», которая проявляется уже на языковом уровне, в двойном смысле русского слова «беглый» или немецкого — «fl"uchtig». Значение этой связи у Чехова распространяется значительно шире; она редко предстает в столь явном виде, как в описании Сахалина, где, собственно говоря, «беглым» уделяется особенное внимание.
Понятие «беглый взгляд» с литературной точки зрения мыслимо только как взгляд-текст, как текстуальная установка, имитирующая взгляд. Само собой разумеется, что путевой отчет как писательский модус и как жанр полностью базируется на текстуальности, даже если на первом плане находится «переживание»; даже если современные проявления этого феномена более не следуют доминирующей в сентиментализме и романтизме модели путешествия с книгой в руках, индивидуальное (о)писание путешествия колеблется между встречей с «другим», конфронтацией с собственной установкой восприятия и возможностями его текстовой фиксации. У Чехова это положение приобретает почти парадоксальные черты. Отзвуки подчеркнуто позитивного восприятия Венеции, Флоренции, Рима, Ниццы или Парижа, которые присутствуют в его письмах, отмечены лаконизмом, граничащим со стертостью; одновременно очевиден отказ от фиксации путешествия в литературной форме. Тем не менее на основании доступного эпистолярия мы можем получить представление об этих путешествиях и даже об их «личных» обстоятельствах; своим современникам Чехов этого не позволял. Становится очевидным, насколько истинным и принципиальным было его стремление путешествовать, продолжавшееся всю жизнь. Здесь восторг путешественника далеко выходит за границы отдельных впечатлений и явно избегает письменной фиксации. Принципиальный (и принципиально положительный) образ странствия сочетается с постоянными чеховскими мыслями и планами относительно бегства, о чем мы также узнаём из писем: связь между «беглостью», «бегством» и путешествием у Чехова следует понимать экзистенциально.