Беглый огонь
Шрифт:
– А другие похожи на бабочек…
– Что?
– Люди. На бабочек. Но не живых, а коллекционных. Красивы, элегантны и мертвы. И знаете, что еще пришло в голову? Что можно сказать о людях, коллекционирующих высохшие трупики несчастных насекомых? Это что, властолюбие в сочетании с трусостью, доведенные до абсолюта? Не знаете? Вот и я не ведаю.
Профессор почмокал влажными губами.
– Вам плеснуть еще? – вежливо осведомился я.
– Спасибо, нет. Может быть, лучше я угощу вас, э…?
– Олег, – поспешил я поправить собственную неловкость.
– Олег. Славное имя. По некоторым исследованиям, от скандинавского Халег, «святой». И хотя Рюриковичи ввели в свою родословную легендарного Олега Вещего, никакими источниками его существование не подтверждено.
Глаза филологического старца уставились на меня серьезно и требовательно, словно я теперь же должен был развеять его сомнения: а не мираж ли я? По правде сказать, и сам не знаю. Если жизнь в этом сонном городишке так похожа на знойное колеблющееся марево, которое может разнести первый же порыв ветра, то моя собственная… Стоп. Похоже, я успел выпить лишнего.
– Я не столь легендарен.
– Но вы нездешний?
– Это как сказать… – философически замечаю я.
– Так как насчет коньяку? Я намерен вас угостить. За знакомство.
Почему не унимается изрядно набравшийся рефлексирующий старец, мне неведомо. Но лучше держать с ним ухо востро: никогда нельзя ручаться за девственное прошлое и безмятежное настоящее вот таких вот тихих профессоров на пенсионе: шмальнет – не промахнется.
– По-моему, как раз коньяк здесь не лучшего качества, – осторожно замечаю я.
– Пустое. Мне принесут славный.
– Вы завсегдатай?
– Я – патриарх. И все бывающие здесь стриженые недоумки – мои ученики. Вернее, подсобнички моих учеников.
– Филологов?
– Понимаю ваше недоумение. Я очень похож на ученого?
– Частично.
– Я занимался китайской филологией. Сравнительным анализом поэтических текстов Танской и Сунской эпох. Вам это о чем-нибудь говорит?
– Эпоха Тан – золотой век китайской поэзии, Сун – всего лишь серебряный.
– Немного по-варварски, но неплохо. Так вот, интересуясь поэзией, живописью и каллиграфией, естественно, большое внимание я уделял в свое время и китайским боевым искусствам, не вполне обоснованно называемым и у нас, и на Западе кун-фу. А родился я на самом краю империи, в Хабаровском крае, и китайцев в детстве видел куда больше, чем славян. – Старик задумался, произнес: – Все это длинно и неинтересно. Просто… Такая вот странная закономерность: из всей высокой науки, что пытался я вложить в умы и сердца лучших моих учеников, они пренебрегли всем, кроме грубого унифицированного рукопашного боя. Того, что я знал еще будучи шестнадцатилетним подростком. Но я знал и другое: разрешение на применение смертоносного искусства можно почувствовать в себе только после овладения всей суммой духовной культуры… Кому нужна культура духа?.. А сегодня я хочу напиться.
– Почему?
– Слишком много трупов. Слишком много. «Боевые гремят колесницы, кони ржут и ступают несмело, людям трудно за ними тащиться и нести свои луки и стрелы…» [9] Слишком много трупов. А будет – больше.
Мне показалось, что старик профессор бредит. Понятно: то, что твои подопечные вместо филологов стали бандитами, – сюрприз неприятный, но вполне прогнозируемый. Каждый в этой жизни выбирает свою дорогу. И как говаривал мудрый О. Генри, дело не в дорогах, которые мы выбираем, а в том, что внутри нас заставляет выбирать дорогу. Я и рад был бы сказать эти слова профессору, да видно, он знал их и без меня и они его не утешали. Или уже не утешали: семидесятилетний может взглянуть на прожитую жизнь без ро-зовой дымки; плохо ли, хорошо ли это, но времени на исправление любой из ошибок уже не дано; может быть, именно это и делает взгляд некоторых стариков таким беспомощным, а суждения – столь беспощадными?.. Или – наоборот? Бог знает.
9
Из стихотворения Ду Фу «Песнь о боевых колесницах».
Профессор поднял на меня глаза:
– Вы знаете, молодой человек, в чем состоит искусство жить?
– Угу, – криво усмехнулся я.
– Ну и?..
– Важно оказаться в то самое время в том самом мес-те, где только тебя и не хватает.
– Разумно. Но куда важнее другое: никогда не сравнивать желаемое и действительное. Трагедия – в сравнении. Нужно или жить действительным, или наслаждаться желаемым. Человек – несчастное существо. Всю жизнь он проводит в трудах, стремясь достигнуть того, чего хочет, а когда оглянется, то видит, что не только не пришел к цели, но растерял и то, что имел.
– «…Мы, оглядываясь, видим лишь руины…» – процитировал я Бродского.
– «Взгляд, конечно, очень варварский. Но верный», – закончил фразу профессор. – Итак, коньяку?
– Пожалуй, – согласился я.
Он неопределенно махнул кистью в пространстве, и бармен мигом метнулся к нам, выудив откуда-то из-под прилавка пузатенькую невзрачную бутылку. Принес он и безукоризненно чистые коньячные «капли».
Старик открыл бутылку, чуть подержал в руках:
– Урожай тридцать четвертого года. Пожалуй, букет коньяков тридцать второго и сорок девятого изысканней, но столь терпкий солнечный аромат – только у этого. Оцените…
Опытной рукой профессор разлил по «каплям» ровно столько, сколько нужно.
Оценим. Хотя бы то, что, во-первых, в паршивой забегаловке имеются такие напитки, во-вторых, Бедный Юрик достаточно обеспеченный человек, потому как для местных работяг стоимость этакого роскошества – целое состояние, и в-третьих, что китайская филология в целом и поэзия эпох Тан и Сун в частности пользуется в этом сомнительном шалмане для стриженой бандитствующей молодежи непререкаемым авторитетом. Настолько серьезным, что заставляет бармена на легкое шевеление пальцев срываться из-за насиженной стойки и нестись к столику опрометью, аки мальчонке-половому в трактире Тестова к подгулявшему купчине Мамонтову… Видать, не все так просто в королевстве Датском.
Беру бокал и грею его руками, любуясь светом, прихотливо играющим в напитке цвета темного янтаря. Ибо выражение «хлопнуть коньячку» вовсе не из того же ряда, что «выкушать водочки»: «хлопают», «пропускают» и «дергают» только пятизвездочные «мерзавчики»-бренди невнятного розлива; прочими коньяками положено наслаждаться.
Поднимаю бокал, чувствуя тонкий, едва уловимый теплый аромат, подношу ближе и, прикрыв глаза, с удовольствием вдыхаю особый, терпкий букет давнего урожая. Делаю маленький глоточек, ощущая во рту тепло полуденного солнца далекой Франции, и представляю почему-то «Красные виноградники» Ван-Гога.
– Каково? – не спрашивает, утверждает профессор, глядя на меня так, словно самолично снимал гроздья, сминал их прессом и хранил драгоценный напиток в драгоценных бочках все эти шестьдесят с лишним лет.
– Не кисляк, – откликнулся я.
Гриневский снова забулькал смехом, оценив шутку. А я ждал. Может быть, кто-то из понятливых местных заинтересовался-таки моим целенаправленным двухнедельным ничегонеделанием и выслал в лице старика ученого зубра-профи прояснить объект?
Ничего подобного. Профессор, улакав свой бокал антикварного пойла, погрустнел глазами, оплыл расслабленно на стол всем могучим, состоявшим из костей и сухожилий телом: