Бегство от Франка
Шрифт:
— Ребенок имеет право на такие мечты, и нечего смеяться над ними задним числом, — сказала Фрида. — Кстати, тебе не приходило в голову, что виной тут была твоя мать?
— Каким образом?
— А таким. В тех немногих документах, в которых хоть что-то сообщается о тебе, ничего не говорится о том, кому принадлежат родительские права на тебя. Ребенок просто рассматривается как предмет или другое движимое имущество. Без свидетельства на собственность трудно найти заинтересованного покупателя. Теоретически твоя мать могла появиться в любой момент и предъявить на тебя права. Может, она потому и не объявилась раньше. Именно потому, что хотела избежать ответственности и ждала, чтобы тебя отдали какой-нибудь семье, откуда она заберет тебя, когда ей будет удобно.
— Но это же страшно! Женщины так не рассуждают.
— Ты говоришь, как мужчина, как литературный критик. Женщины именно так и рассуждают. И еще как! В ожидании богатого мужа, конечно, не твоего отца, она держалась в тени, чтобы наличие родной матери не отпугнуло возможных приемных родителей. Время тогда работало на нее, но против тебя.
— То есть как?
— Большая часть тех, кто усыновляет детей, хотят получить нетронутый кусок пластилина, с которым они смогут играть и лепить из него все, что хотят. Бледный, тощий ребенок, до которого невозможно достучаться, плохое украшение для приличного дома. Нет, суть заключается в том, что твоя мать воспользовалась правом родить и оставить тебя, вместе с тем владея тобой со всеми твоими потрохами.
— Но мы же не знаем, кто она была и какие у нее были причины так поступить. Не знаем, каково ей пришлось и что она при этом думала, — сказала я.
— Хуже всего те, которые вообще не думают, но упускают время, пока ждут, что кто-то за них все устроит. Например, некий Мужчина с большой буквы. Независимо от того, кто она была, согласись, что она проявила слишком мало заботы о твоей маленькой особе.
— Господи, сколько у тебя предубеждений, когда речь заходит о женщинах!
— Вот как? А ты оглянись вокруг. И увидишь женщин всех возрастов. Мечтающих, пускающих слюни или слезы, надменных, скрытных, эгоцентричных. Пьяных или трезвых. Дай им положение и бумажник какого-нибудь старика, и они лягут под него со своими силиконовыми грудями и вывернутыми наизнанку гениталиями.
Она дала газ, включила левую мигалку и перестроилась в левый ряд перед грузовиком с животными.
— С отцами все иначе, — продолжала Фрида.
Я промолчала.
— От отцов никто ничего не ждет. Ни раньше, ни позже. Они просто присутствуют, когда им это удобно. В зависимости от их обаяния, кошелька и похоти жизнь для них может беспрестанно обновляться. Вот и все. Женщине, которая этого не понимает и не относится к этому с юмором, осознавая, что вся ответственность может пасть на нее, предстоит еще многому научиться.
— Ты говоришь о вещах, о которых не имеешь понятия. Посмотри на Франка! Он остался в семье ради своих детей!
Фрида засмеялась.
— Поосторожней, Санне, а то закончишь дни благопристойной женщиной!
— Хватит уже! — жалобно взмолилась я.
— О’кей! — неожиданно миролюбиво сказала Фрида.
Когда впереди показалось море, я уже совсем обессилела, напрасно стараясь придумать какое-нибудь оправдание для своей матери. Или для отца. Много лет назад я обещала себе не предпринимать подобных скитаний по пустыне. Но вот Фрида, просто копнув песок, заставила меня окунуться в прошлое.
Свет рождественских яслей
Фойе похоже на сцену в американском или итальянском блокбастере. Огромная елка перегружена блестящими цветными игрушками. На столе под мерцающей люстрой стоят освещенные рождественские ясли с мельчайшими деталями. Овцы, по-видимому, сделаны из настоящей шерсти. Так и ждешь, что младенец Иисус сейчас заплачет. Лицо Марии полно святости и достоинства. Плотник Иосиф более двух тысяч лет держал в тайне свое благородное происхождение, но теперь он может больше не скрывать этого. Он поднял руки, защищая мать и ребенка. Пастухи только что вышли из финской бани. Жизнерадостные, красные, с ясными глазами. Три святых короля прилетели на самолетах с трех разных сторон. Один явно американец. Возможно, из Калифорнии. Загорелый, он стоит, широко расставив ноги. Все трое еще благодушествуют после заботливого обслуживания в
Я замерла в восхищении. И, против воли, неожиданно уронила три слезинки. К сожалению, иногда меня трогают вещи, которые я считаю чересчур патетическими и даже презираю. Как будто мне необходим некий стимул, чтобы отделить эту яркую жизнь от той, которой мне, по моему мнению, хотелось бы жить. И пока я изучала этот христианский спектакль, появилось tableau:
Девочке больше не надо праздновать Рождество с растрепанной елкой и со свечами, которых нельзя зажигать, потому что может случиться пожар. Ей больше не надо смотреть на блестящую мишуру, которая со временем стала напоминать ржавую колючую проволоку еще довоенных времен. Или на звезду на макушке, сохранившую из пяти лучей только три. Кривые корзиночки самодельного приютского плетения будут висеть на корявых коричневых ветках, больше не досаждая ей. Потому что в том году ее выставили за ворота, предоставив самой себе, и все то осталось в прошлом. Ей больше не нужно отвечать за свою жизнь перед директрисой или воспитателями. Но все устроено так, что в это ее первое свободное Рождество ей не хватает приютского. Позже она где-то прочтет, что у заложников, которых долго держали в заточении, появляется зависимость от тюремщика. И они даже пытаются завязать с ним доверительные отношения. После освобождения они нередко от одиночества тоскуют по своим мучителям.
И много лет спустя: молодая мать пытается устроить настоящее Рождество для своей маленькой дочки. Все должно быть прекрасно. Все предусмотрено до мелочей. Мать лежит без сна, прислушиваясь к дыханию ребенка, и думает о том, как бы не разочаровать дочку. Она должна почувствовать сказку. И каждый год переживать ее заново. Мать боится, что ей не справиться с такой задачей. Она даже уверена, что не справится. Но у ребенка нет никого, кроме нее. Она, конечно, может следовать церковному календарю, дарить подарки, пусть недорогие, но все-таки. Может читать своей дочке вслух, готовить вкусную еду, наряжать елку, петь. Однако ребенок способен ощущать пустоту, даже не понимая этого. Став чуть старше, девочка назовет взрослое Рождество фальшивым. И не найдет в нем тепла. Никто не понимает этого так скоро, как дети.
И после того страшного случая женщина спрашивает себя: не чаще ли такие дети попадают под грузовики, чем другие?
У нее нет ответа на этот вопрос и нет причин праздновать Рождество. У нее есть интересная книга, красное вино и немного бараньих ребрышек из «Рими». Она ничего не украшает и избегает всяких разговоров о Рождестве, привыкнув отвечать только «да» или «нет», чтобы не прослыть невежливой. Она сочувствует всем, покорно выслушивая жалобы на то, что дел слишком много, а времени и денег в обрез, и соглашается со всеми требованиями, без которых семейное счастье невозможно. Под этим общим наркозом проходит ее жизнь. Но иногда она понимает, что такие ассоциации не случайны, и рождественские мечты, как пузыри, всплывают на поверхность. Эта мысль похожа на искру, посланную богами.
Что было бы, если б ее дочка не попала под грузовик? Неужели и она внушила бы дочери, что мать — ее единственная семья? А когда та стала бы взрослой, одним лишь беспомощным взглядом заставляла бы ее пунктуально навешать мать раз в неделю?
Празднично одетые люди ждали, когда их впустят в столовую насладиться рождественским ужином. Мы с Фридой сидели на диване вместе с двумя очень нарядными дамами. Из их разговора мы поняли, что они немки. Одна, в красном платье, с головы до ног была усыпана блестками. С горечью, достойной уважения, она объявила, что должна перенести рождественский ужин к себе в номер, потому что ей будут звонить сын и внуки.