Бегство в мечту
Шрифт:
Помимо воли, Андрей слабо улыбнулся и откинулся на подушки, но тут же, что-то вспомнив, встревожено спросил:
— А ты? Я тебе не помешаю? Может быть…
— Не может! — отрезал Семен. — Единственного, кого ты можешь стеснить — это Полкана в его будке. Но, надеюсь, ты все же останешься жить в доме. А в доме я один. Нет у меня никого.
— Что ж так?
— Не сложилось, — просто ответил Павлов, отошел к печи, сел на табуретку и вновь принялся что-то строгать. — Нет у меня огромных денег, нет и возможности возить свою благоверную по дальним странам. Есть только две руки да одна голова, а это для них не великое счастье… Нравилась мне одна, да она за богатого замуж вышла…
— Так ты еще и прядешь?! — искренне удивился Туманов.
— Каждый сходит с ума по-своему, — философски отозвался Павлов. — Что плохого в том, что я по хозяйству кое-что умею? Стряпаю, по дереву работаю, стираю, шью, пряду, на охоту хожу, огород держу… Пара поросят есть, овечек с десяток да корова. Вот и все хозяйство, плюс Полкан… Хотя, если честно, изредка на душе кошки скребут: как приду домой вечерком, натоплю печь, сяду за стол — а слово сказать и некому… Вот ответь мне, Андрей, чем плоха обычная, простая жизнь? Почему они бегут за тем, чего не знают? Ведь не получают же того, чего хотят. Не находят в городах этого своего счастья… А у нас тут, в областях — и раздолье, и благодать, и тишина… И мужики реже спиваются… Тоже фактор, чего ты смеешься? Представь себе, что я напился, а хозяйство бросил. Кому хуже сделал? Себе. Печь не топлена, обед не готов, да и скотина из хлева матюгами кроет… В городе ритм жизни совсем другой — дерганый, злой. А здесь… Утром, на зорьке, в луга выйдешь, шапку снимешь, важно солнышку поклонишься: мол, спасибо тебе за этот день! Благодать-то какая чудесная! Душу радует… Ой! — спохватился он. — Заболтал я тебя! У меня же…
Он вновь вскочил со стула, подошел к самодельному комоду и вытащил оттуда закупоренную тряпкой бутыль. Отлил в огромную алюминиевую кружку не меньше половины и протянул Туманову:
— Пей. Только залпом. Немножко по нутру огреет, но зато после как новенький станешь…
— Что это? — насторожился Туманов, засовывая нос в кружку и прислушиваясь к терпкому запаху хвои и спирта.
— Пей, пей, — одобрил Павлов. — Бабкино средство. Покрепче серной кислоты, но и куда эффективней.
Туманов мысленно перекрестился и залпом выпил тягучую, терпкую жидкость.
— Ну как? — спросил Павлов, когда Туманов наконец перестал биться в конвульсиях и кашлять.
— Такое ощущение, что мне в желудок выстрелили из огнемета, — признался он. — Но теперь я словно не чувствую тела… Очень хорошо… Даже в голове прояснилось.
— Так и должно быть, — одобрил Павлов. — Когда я попробовал это в первый раз, то думал, что помру. На следующее утро был как огурчик… Ну, а теперь спи, командир. Спи и ни о чем не беспокойся. Теперь все будет хорошо. Все будет хорошо…
Но Андрей уже не услышал его. Он спал, ровно и глубоко. Спал и улыбался во сне…
— Вот и все, — сказал Павлов и протянул Андрею свитер, — Примерь.
Туманов с удовольствием натянул свитер прямо поверх рубашки и покрутился перед небольшим зеркалом, висевшим над рукомойником.
— Отлично, — одобрил он, приглаживая белую пушистую шерсть. — Просто отлично. Ты бы мог зарабатывать огромные деньги как модельер. Такого не встретишь и в фирменных магазинах.
— Смейся, смейся, — покачал головой Павлов. — А что делать, если сейчас каждая тряпка бешеных денег стоит? Я же работаю только на себя. А чтобы достать деньги на бензин, на лезвия для бритвы, на электрические лампочки и прочее, приходится что-то передавать старушкам, чтобы те продали на базаре…
— Да я же вполне серьезно, Семен! — прижав руки к груди, заверил Туманов. — Это действительно замечательный свитер… Ты мне не поверишь, но я всегда очень хотел иметь белый пушистый свитер. А везде продаются в «треугольничек», в «полосочку» и в «клеточку». Белый — считается непрактичным, марким…
— Тебе, правда, понравилось? — недоверчиво переспросил Павлов. — И то хорошо… Как твои рукописи?
Андрей с сомнением покосился в угол избы, где на столе, вокруг закопченной керосиновой лампы были разбросаны серые листы бумаги.
— Медленно, очень медленно движется, — пожаловался он. — Были времена, когда едва мысль записывать успевал, а теперь словно груз поднимаю… Отвык… Да и сочинять стало тяжелей — перед глазами не выдуманные, а живые люди стоят, не могу я про них фальшивое слово сказать… Каждую фразу по пять раз выверять приходится, а все недоволен…
— Ничего, пойдет дело, — успокоил его Павлов. — Ты здесь только три месяца, этого для восстановления души недостаточно… А я тебя раньше чем через полгода и не отпущу — не надейся.
— Дело-то не в этом. Со здоровьем у меня все в порядке, заживает все как на собаке… Тут ведь такая тишина, такой воздух!.. Продукты, опять же… Огонь в печи потрескивает, лес зимний своим величием нервы лечит. Ленив я стал, Семен. Не знаю, хочу ли я еще ХОТЕТЬ, вот в чем дело. Нужно ли мне это? Я же как мытарь по жизни качусь. Все бока ободрал, а ничего не обрел. Дочь у меня растет — а не воспитываю, друзей хороших много — а не вижу… Уже не маленький ребенок, чтоб о несбыточном мечтать… Да и боюсь: а вдруг не получится?! Всю жизнь к этому шел, а как окажется, что зря?.. Да и лень, — улыбнулся он, отвлекаясь от мрачных мыслей. — Разжирел я на твоих харчах, обленился. Вот ты должен знать, как тяжело человеку, который привык бегать-прыгать-стрелять, усадить себя за стол и кропотливо работать с утра до вечера, и так каждый день… Когда Жюль Верна спросили журналисты: «Вы — самый великий фантазер нашего времени. Когда и при каких обстоятельствах у вас лучше всего работает воображение?», он ответил: «Когда утром валяюсь в постели и придумываю себе причины, чтобы не идти к столу и не работать». Я — не Жюль Верн, но лень-матушка мне явно от него в наследство досталась.
— Хочешь, я буду твоей «побудительной причиной»? — усмехнулся Павлов. — Ровно в семь утра я буду брать в руки мухобойку и…
— Ты на себя в зеркало взгляни, — посоветовал Андрей. — Если я ненароком проснусь в семь десять, то вряд ли смогу уже написать хоть что-то… Если вообще проснусь. Представляю, как ты мух гоняешь! Они, наверное, после твоих ударов сквозь стены просачиваются… Нет уж, лучше я буду искать причины, чтобы не работать.
— Как знаешь, — пожал плечами Павлов. — Мне это казалось хорошей идеей. Я бы совсем легонько шлепал тебя по лбу, ты бы просыпался в хорошем настроении и целый день ходил с улыбкой… А может, эта улыбка не сходила бы с твоего лица всю оставшуюся жизнь… Правда, слюни постоянно на свитер свисали, да это не беда. А так ходишь полдня как сомнамбула, мрачный, и ворчишь что-то себе под нос… А помнишь, какой ты был раньше?
— Да, были времена, — «верещагинским» басом отозвался Туманов. — Была у меня таможня, были контрабандисты… Теперь таможни нет, контрабандистов нет, так что у меня с Абдулой — мир… Павлинов во дворе видел? Вот на них мундирчик и сменял… Знаешь, иногда действительно очень хочется вернуться лет на пять назад, когда еще не было за плечами всего этого груза, когда казалось, что впереди — одно солнце.
— А этого я в фильме не помню, — наморщил лоб Семен. — Продолжение, что ли, вышло?