Бегство
Шрифт:
В небе над ними захлопали первые тучи, взявшие звуковой барьер. Броневик поспешно ретировался. Первые колючие занозы вонзились в кожу головы. Выбрав настроение быстрых пяток, они помчались вперед. Занозы лились стеною. Уже не видно ничего вокруг. Последний рывок – и они оказались на той стороне. Вначале они не поняли, что произошло. Громадные горы, объемные, а не нарисованные, поднимались над лесом. Медленные высокие тучи скрывали их вершины. Шел тугой холодный дождь, состоящий из обыкновенной воды. И лишь в двух шагах от них наметались холпы опилок, предназначенных для пронзания кожи. Сосны стали втрое выше и все наполнилось запахами.
– Мне
Органон просмотрел список – там не было такого чувства, как жалость.
– Ничего, – ответил он, – может быть, вернемся в лучшие времена. Хотя мне тоже жаль.
Попав в одиночество, они расстались. В одиночестве так полагается.
Наверняка здесь своя Инструкция Номер Один, приговаривающая к затаптыванию каждого, кто не одинок. Они наспех пожали руки и разошлись в противоположные стороны. Никто не хотел возвращаться, а потому они двинулись строго параллельно границе – но в противоположные стороны, а как же. В стране одиночества стояла осень. Органон, впервые оставшись одинок, попробовал влезть на сосну, не вышло, потом на мелкое ветвистое растение. Забравшись в крону, он осмотрелся. Никто не показывал на него пальцем и не бросал камешками. Природа глядела со всех сторон торжественно и мудро.
Тогда он слез и стал стучать лбом о ствол. Природа вынесла и это, не шелохнувшись. Он начал говорить сам с собой вслух, что прежде означало стопроцентное безумие. «Здесь можно все! – кричал он, – и говорить можно все!
Общий рай – дерьмо! – он притих, прислушиваясь. – И одиночество дерьмо!» Но даже на это одиночество не собиралось отвечать. «Вы все трусы! – кричал он! – я из вас буду котлеты жарить. Я всех взорву и сожгу!
Он раскопал сухую веточку и поджег. Веточка подымила и погасла. Наступала ночь. Большой пожар он решил отложить на завтра. Ночь была невыносимо холодна и утро он начал с пожара, который, впрочем, разгорелся лишь в небольшой костер.
Согрев вебя, он поискал грецких орехов, и принял за них шишки; шишки были деревянными на вкус.
В течение этого дня он бегал голый, обсыпался песком, мутил водоемы, ломал ветки и писал похабщину где только мог. Он сворачивал большие камни и сталкивал их с обрывов, подрывал корни деревьев, сдирал кору, испражнялся в родники.
Одиночество молчало и позволяло все. Это было немыслимо. Измучившись, он влез в большое дупло и решил поразмыслить по поводу плана действий. Из глубины дупла послышались жидкие аплодисменты. Провокатор! – рванулся старый Органон.
Он выпал из дупла и отбежал шагов на пятьдесят. Нечто лезло вслед за ним. Вначале показалась лысая голова, серая и похожая на череп, за черепом вылез и скелет, едва обтянутый кожей.
– Подойди ко мне! – прохрипел скелет.
Органон мгновенно оценил ситуацию. Проовокация, определенно провокация.
Собраться вместе – значит нарушить законы одиночества. Как бы не так, на мякине не проведешь.
– Не подползать! – взвизгнул Органон и выстрелил в провокатора из указательного пальца, как их учили в школе. Такой выстрел всегда убивает провокатора наповал. Но в этот раз палец дал осечку.
– Но здесь все можно, – бубнил скелет, – ты можешь меня подпустить. За это здесь не затаптывают, некому затаптывать…
– Расскажи, расскажи.
– Скоро зима, помоги мне построить дом.
– Вранье, дома сами вырастают из асфальта с приближением холодов, – со знанием дела парировал Органон.
– Это было там, у нас. Здесь их нужно строить.
– Строоооооооить? – удивился Органон.
– Я не умею. Ты мне поможешь. Бу-бу-бу. Мы поставим стены и нарисуем на них разрешенные пейзажи. Мы напилим опилок и будем сбрасывать с чердака. Каждый вечер, каждый вечер. Мы будем гулять всем народом. Я сделал манекена из веточек, но он засох.
– Там видно будет, – ответил Органон, отойдя от подползающей одинокой гидры.
Гидра ползла за ним еще несколько часов, неустанно соблазняя. Наконец выбилась из сил и попросила отупляющего газа.
– Зачем тебе?
– Здесь водятся мысли. Они свисают с каждого дерева. Они в каждом дупле и под каждым камнем. По ночам мысли выходят на охоту. Они лазят по мне клубками.
Я вырвал на себе все волосы, чтобы их отогнать, но они все равно приходят. И каждую ночь приходят новые стаи. Они проникают в меня через ноздри и уши и даже через пупок. Они и сейчас роются у меня в мозгу. Они тяжелые и хотят меня раздавить. Они мешают мне дышать. А в звездные ночи мысли приходят длинные, как подводные змеи, и обвивают меня четырежды; они спускаются прямо с неба…
К вечеру это дня Органон устал так, как не уставал еще никогда в жизни. И даже когда увидел тело Френсиса с разбитой головой, никакое чувство не шевельнулось в нем. Автоматически он похлопал по карману, нащупывая список чувств. Но не было ни кармана, ни списка. Френсис, взбесившись от одиночества, слишком сильно стучал головой в ствол, вот голова и раскололась. Устраиваясь на ночлег, Органон продизенфицировал место отупляющим газом и мысли не подползали, хотя и собрались в большом количестве за деревьями и камнями. Ночью пошел снег и каждая снежинка жалила не слабее занозы. Черное и белое поменялись местами, лес стал негативен, как непроявленный кадр. С неба слетала пушистая тишина, а уши расли, прислушиваясь, и стали такими большими, что начали втягивать воздух; тогда он понял, что придется встать и идти, не останавливаясь. Он не видел и не соображал, в какую сторону идет. Он шел до утра, а с рассветом увидел дальние горы, (О! невероятно!) горы, лежащие внизу и дальние облака меж их вершин – гофрированно-изгибчивые, ползущие толстыми белыми червями, проваливающиеся в мокрые долины, стирающие их как ластик, а сзади шли другие облака, высокие и похожие на кочаны капусты, шли ровно, не свиваясь в восьмерки, не обгоняя друг друга на виражах, шли в торжественной тишине, и тишина была как негатив тысячеголосого вопля – и весь этот мир был его и мир ждал его, готовый покориться, страшный от громадности, уставший от беспризорности, всемогущий и беспощадный, но умеющий стать ручным – и Органон ощутил такой ужас, что заорал и, не разбирая дороги, бросился обратно к границе. Туда, где его собственные знакомые горизонты всегда упирались в нарисованные стены, где не было мыслей, висящих на деревьях и в звездные ночи спускающихся с небес, чтобы обвить тебя четырежды, где не хотелось бегать голым, лазить по веткам и стучать головой о стволы, а хотелось лишь ходить строем и читать список разрешенных настроений – а не в этом ли счастье, скажите? разве не в этом? – и он бежал туда, к счастью.
К счастью, граница оставалась недалеко: она до сих пор скакала по пятам за Органоном, прячась за деревьями, готовая в любой момент расставить свои цепкие объятья.