Бегуны

На одном из авторских вечеров вскоре после выхода «Бегунов» Ольга Токарчук назвала свою новую книгу романом. Поначалу это показалось странным: ведь, на первый взгляд, перед нами сборник повестей, новелл и десятков разрозненных записей. Но в процессе чтения обнаруживается, что «Бегуны» именно роман, причем роман многосюжетный, этой своей многосюжетностью невероятно захватывающий. <…>

Открытие, сделанное повествовательницей в детстве (движение есть жизнь), будет сопровождать ее всегда и всюду, определяя все поиски и решения. Со временем — то есть в процессе повествования — это детское откровение лишь приобретет более зрелую форму. В своих странствиях рассказчица

не ощущает себя ни завоевателем мира, ни коллекционером впечатлений. Она живет согласно внутреннему ритму: исследует себяпосредством исследования мира.И позволяет окружающим действовать так же. Она наблюдает за попутчиками и случайными знакомыми, и доступные ей фрагменты их жизни и сознания — то, как и зачемони путешествуют, — образуют сюжет книги. Героя романа Ольги Токарчук можно назвать коллективным: это сообщество незнакомых друг с другом людей, которые, будучи укоренены в разных географических точках планеты и имея некую официальную профессию, в силу различных причин снимаются с места и отправляются в путь: нередко путешествием оказывается вся их дальнейшая жизнь. Автор же берет на себя роль тактичного собирателя биографий, страстей, наваждений и страхов, укладывающего их в увлекательную мозаику. В результате парадоксальным образом возникает удивительно целостное повествование — связная история.

История — это значит сюжеты. Сюжетообразующим моментом может оказаться, например, деталь, которая на протяжении многих лет завораживала далеких друг от друга людей. Кит, вытатуированный на плече матроса, восхищает Шарлотту — дочь знаменитого голландского ученого конца XVII века, великого бальзамиста. Тот же кит привлекает внимание доктора Блау — современного исследователя, который спустя столетия обнаруживает эту, уже забальзамированную, руку в подвалах Берлинского патологоанатомического музея. Свой сюжет скрывается и за греческим словом «кайрос»: оно отсылает как к истории исчезновения жены Куницкого, не имеющего к Греции никакого отношения, так и к повести о Карен — жене профессора, знатока античной культуры. <…>

Поразительная концентрическая конструкция романа напоминает круги от брошенного в воду камня. Наиболее удалена от центра история Куницкого, доминантой же оказывается глава о бегунах. Однако книга вовсе не о членах этой секты, веривших, что лишь неустанное движение обладает благой силой и способно спасти человечество от дьявола. В этом фрагменте мы найдем только портрет Аннушки, которая на некоторое время выпадает из привычно мучительного образа жизни и в своих бесконечных передвижениях по московскому метро встречает другую бездомную, провозглашающую идеи бегунов. Это центральная точка всей книги. Однако не стоит питать иллюзии: бегунами так или иначе являемся мы все — в своем тревожном кружении по жизни и миру, попытках проникнуть в тайну, поисках пути, выхода, ключа к разгадке.

<…> «Бегуны» — портрет современного человека. Ольга Токарчук с железной последовательностью показывает, что ситуативный подход к жизни и путешествие как познание — топосы, глубоко укорененные в ментальности европейца. Познание новых пространств мира сопрягалось в истории нашей цивилизации с открытием человеческого тела. Начальная точка, в которой можно было наблюдать этот параллелизм, — год издания главного труда Коперника и анатомического трактата Везалия: 1542. Исследование закоулков тела также было путешествием — вглубь себя. Анатом, подобно картографу, зарисовывал новые территории. Труд познания, однако, бесконечен, тем более что, осваивая новые территории, мы приобретаем новые страхи и мании. Но это не обескураживает нас — мы неутомимо ищем дальше.

Роман Токарчук — утверждение идеи путешествия-познания-исследования, являющейся противоположностью просветительства. Более того, чем больше человек ищет и путешествует, тем дальше оказывается от познания истины. Он начинает осознавать, что ничего не найдет: ни разгадки тайны, ни точки опоры, ни просвещения. Однако на самом деле это и есть самое благословенное состояние, что подтверждают сомнения одного из героев романа: «А потом, вытираясь белым пушистым полотенцем, китаец подумал, что отнюдь не уверен в том, что желает испытать просветление. Действительно ли он хочет внезапно, в долю секунды прозреть истину? Просветить мир словно рентгеном и увидеть там скелет Пустоты». Это сомнение каждому читателю предстоит разрешить самому.

Эва Худоба

Я совсем маленькая. Сижу на подоконнике, вокруг разбросаны игрушки — опрокинутые башни из кубиков, куклы с вытаращенными глазами. В доме темно, воздух в комнатах медленно остывает, меркнет. Никого нет, все ушли, скрылись, вдали еще звучат голоса, шарканье, эхо шагов и приглушенный смех. За окном — пустой двор. Тьма плавно изливается с неба. Оседает повсюду черной росой.

Мучительнее всего неподвижность: густая, зримая — холодные сумерки и слабый свет натриевых ламп, что тонет во мраке уже в радиусе метра.

Ничего не происходит, надвигающаяся темнота замирает на пороге, предвечерний гомон стихает, застывает густой пенкой, словно на кипяченом молоке. Силуэты домов на фоне неба растягиваются до бесконечности, мало-помалу сглаживаются острые углы, края, изломы. Угасая, свет уносит с собой и воздух — становится душно. Теперь мрак просачивается сквозь кожу. Звуки сворачиваются в клубки, втягивают внутрь улиточьи глаза, оркестр мира уходит и исчезает в парке.

Этот вечер — кромка мира, я нащупала ее случайно, безотчетно, в игре. Обнаружила, ненадолго оставленная одна, без защиты. Я понимаю, что попалась, ловушка захлопнулась. Совсем маленькая, я сижу на подоконнике, смотрю на остывший двор. Уже погас свет в школьной кухне, там никого нет. Бетонные плиты двора напитались мраком и растаяли. Закрыты двери, опущены шторы, задернуты занавески. Хочется выйти из дому, но некуда. Только контуры моего присутствия становятся все более четкими, дрожат, колышутся, причиняя мне боль. В мгновение ока я осознаю: пути назад нет, я — существую.

Первое путешествие я совершила по полям, пешком. Исчезновение мое обнаружили не сразу, так что я успела зайти довольно далеко. Прошла весь парк, а потом — проселочными дорогами, через кукурузу и влажные луга, усыпанные калужницей, нарезанные на квадраты мелиорационными канавами, — добралась до самой реки. Впрочем, река в этой низине повсюду напоминала о своем присутствии, просачивалась под травяной покров, облизывала поля.

Взобравшись на дамбу, я увидела движущуюся ленту, дорогу, уходившую за пределы кадра, за пределы мира. Если повезет, можно было увидеть баржи, большие плоские суда, которые скользили по реке — одни туда, другие обратно, не замечая берегов, деревьев, стоящих на дамбе людей, которые, вероятно, казались им изменчивыми, недостойными внимания ориентирами, свидетелями их исполненного грации движения. Я мечтала, когда вырасту, работать на такой барже, а еще лучше — самой в нее превратиться.

Река была невелика, всего-навсего Одра, но ведь и я в то время была маленькой. В иерархии рек она занимала свое место (позже я проверила по картам) — далеко не главное, но достойное, этакая провинциальная виконтесса при дворе королевы Амазонки. Однако меня это устраивало, мне Одра казалась огромной. Она текла как хотела, уже давно никем не регулируемая, склонная к разливам, непредсказуемая. Местами, на мелководье, цеплялась за какие-то подводные препятствия, образуя водовороты. Она струилась, шествовала, устремленная к недоступной взору цели, где-то далеко на севере. На ней невозможно было остановить взгляд — река увлекала его за линию горизонта, вызывая головокружение.