Бегуны
Шрифт:
Я хочу знать, а не уповать на логику. Что мне внешний аргумент, заключенный в сугубо геометрической выкладке?
Он дает лишь иллюзию логической последовательности и баюкающей разум гармонии. Есть А, за А следует В, сперва определение, затем аксиомы и нумерованные теоремы, некие дополнительные выводы… такого рода доказательства напоминают мастерски раскрашенную гравюру в анатомическом атласе, где буквами обозначены отдельные части целого, и все вместе кажется ясным и прозрачным. Но по-прежнему непонятно, как все это работает».
Однако Филипп верил в силу разума. А также в то, что разум тяготеет к исследованию вещей обязательных, а не случайных. Иначе он отрицал бы себя самое. Филипп неоднократно повторял, что
Филипп, однако, настаивал, что разум велик не своей логикой, но своей интуицией. Познавая интуитивно, мы сразу обнаружим детерминистический закон существования всех вещей. Все, что обязательно, не может быть иным. Вполне осознав это, мы испытаем огромное облегчение и очистимся. Перестанем беспокоиться по поводу утраты имущества, преходящести всего сущего, старения и смерти. И, таким образом, обретем власть над аффектами и душевный покой.
Мы лишь должны отказаться от примитивного стремления судить о том, что хорошо и что плохо, точно так же как человеку цивилизованному следует отказаться от примитивных инстинктов — мести, жадности, вожделения. Бог, или природа, не добр и не зол, аффектами пятнает нас не во благо используемый интеллект. Филипп верил, что все наши знания о природе, по сути, являются знаниями о Боге. Они избавят нас от печали, отчаяния, зависти и тревоги, которые составляют наш земной ад.
Филипп действительно обращался к ноге как к живому, самостоятельному существу — этого я не отрицаю. Отделенная от него, нога приобрела некую демоническую автономию и одновременно сохранила с его телом болезненную связь. Согласен, эти фрагменты его писем не могут не тревожить. Но я убежден, что это всего лишь метафора, своего рода аллюзия. Филипп хотел сказать, что между частями некогда целого сохраняется тесная связь — незримая, практически неизведанная. Природа этой связи туманна и явно неподвластна линзам микроскопа.
Однако совершенно очевидно, что мы можем доверять лишь физиологии и теологии. Они суть два столпа познания. То, что находится между ними, несущественно.
Знакомясь с записями Филиппа Ферейена, следует помнить, что, бесконечно страдая, человек этот не знал причин своей боли. Не будем же об этом забывать, читая его слова:
«Почему я испытываю боль? Потому ли, что — как утверждал тот шлифовальщик линз, и, возможно, только в этом он был прав — тело и душа, в сущности, являются частью чего-то большего и общего, состояниями одной и той же субстанции, подобно воде, которая может быть как жидкостью, так и твердым телом. Почему у меня болит то, чего не существует? Почему я ощущаю отсутствие, недостаток? Возможно, мы обречены на цельность, и любое дробление, четвертование — лишь видимость, происходит лишь на поверхности, подспудно же система остается невредима? Разве даже мельчайший фрагмент не относится к целому? Если мир, подобно огромному стеклянному шару, падает и разбивается на миллионы частей — не остается ли он при этом по-прежнему огромным, мощным, бесконечным и цельным?
Является ли моя боль Богом?
Я провел свою жизнь в скитаниях, продвигаясь внутрь собственного тела, по направлению к своей отнятой конечности. Я рисовал подробнейшие карты. Согласно самым совершенным методологиям, разобрал исследуемый предмет на составные части. Пересчитал мышцы, сухожилия, нервы и кровеносные сосуды. Я использовал при этом собственные глаза, помогая себе также более проницательным взглядом микроскопа. Мне кажется, я не опустил ни одной, самой мельчайшей детали.
Сегодня я могу задать себе вопрос: что же я искал?»
Рассказы для путешествия
Права ли я, что рассказываю? Не лучше ли сколоть разум скрепкой, подтянуть вожжи и изъясняться не историями, а четкой логикой лекции, где мысль развивается предложение за предложением, а затем, в последующих абзацах, сшивается с другими? Я могла бы пользоваться цитатами и комментариями, в системе пунктов или глав выразить последовательность пошагового доказательства своей идеи, я проверяла бы высказанную гипотезу и рано или поздно получала бы возможность вывесить аргументы на всеобщее обозрение, словно простыни после первой брачной ночи. Была бы хозяйкой собственного текста, могла бы честно требовать за него построчный гонорар.
А сейчас я соглашаюсь на роль акушерки, садовницы, заслуга которой в том лишь, что она посеяла семена, а затем нудно выпалывает сорняки.
Повесть имеет свою инерцию, которую никогда не удается полностью укротить. Ей нужны такие, как я: неуверенные в себе, нерешительные, легко обманывающиеся. Наивные.
Триста километров
Мне снилось, что я смотрю сверху на города, возведенные в долинах и на горных склонах. Отсюда было хорошо видно, что на самом деле это пни огромных деревьев — вероятно, гигантских секвой и гингко. Я размышляла, какой высоты должны были быть эти деревья, если на пне помещается целый город. Судорожно пыталась подсчитать, пользуясь простым отношением, усвоенным из шкальной программы:
A относится к B как
C к D
____________________________
A x D = C x B
Если А — площадь сечения дерева, В — его высота, С — площадь города, a D — искомая высота города-дерева, то, приняв, что среднестатистическое дерево обладает в основании площадью сечения, к примеру, один квадратный метр и достигает высоты не более тридцати метров, а город (вернее, поселок) занимает площадь 1 га (то есть 10 000 м 2):
1 — 30
10 000 — D
____________________________
1 x D = 10 000 x 30, —
в результате получаем 300 км.
Вот что у меня получилось в том сне. В высоту дерево должно было достигать трехсот километров. Боюсь, что эту призрачную арифметику не стоит принимать всерьез.
30 000 гульденов
Это не так уж много. Годовой доход купца, ведущего торговлю с колониями, — при условии, что в мире все спокойно и англичане не накладывают арест на голландские судна, из-за чего потом приходится судиться до бесконечности. Это вполне разумная сумма. Плюс крепкие, устойчивые деревянные ящики и стоимость доставки.
Именно столько заплатил Петр I, российский царь, за коллекцию анатомических препаратов, которую многие годы создавал Фридерик Рюйш.
В 1697 году царь путешествовал по Европе с большой — около двухсот человек — свитой. Он жадно рассматривал все вокруг, но более всего заинтересовали Петра вундеркамеры. Быть может, он тоже страдал каким-нибудь синдромом. После того как Людовик XIV отказал царю в аудиенции, Петр провел пару месяцев в Нидерландах. Несколько раз он инкогнито, в сопровождении нескольких здоровяков, посещал устраивавшийся в Де Baartheatrum anatomicum [89] , где пристально следил за плавными движениями профессорского скальпеля, вскрывавшего и открывавшего публике тела казненных. Петр довольно близко познакомился с Рюйшем, можно даже сказать, что они подружились — голландец учил русского царя препарировать бабочек.
89
Анатомический театр ( лат.).