Белая богиня
Шрифт:
Доктор Варне привел сюжеты о Ковчеге и о ките как очевидно нелепые, но в то же время он предупредил своих коллег-епископов, что среди образованных людей мало кто верит даже и в чудеса Иисуса. Обыкновенный агностицизм: "Может быть, он и поднялся на небо, но у нас нет аргументов ни за, ни против", — уступает место откровенно враждебному отношению: "Это ненаучно". Новозеландский ученый-атомщик заверил меня как-то, что христианство получило самый сильный удар в 1945 году: фундаментальный догмат Церкви, заключающийся в том, что физическое тело Иисуса дематериализовалось во время Вознесения, был, как он сказал, эффектно опровергнут в Хиросиме и Нагасаки — любой человек, хоть немного знакомый с физикой, понимает, что для этого понадобился бы взрыв, который стер бы с лица земли весь Средний Восток.
Теперь ученые говорят так: у христианства нет шанса руководить правящими классами, если историческая часть религиозной доктрины не будет отделена от мифологической, то есть без строгого разграничения исторической концепции "Иисуса из Назарета, царя Иудейского" и не менее ценных мифологических концепций "Христа" и "Сына Человеческого", в терминах которых имеют неоспоримое значение Дева-Богородица, Вознесение и чудеса. Если это произойдет, то христианство превратится в чисто мистериальный культ с Христом, отделенным от его земной истории и платящим Деве, Царице Небесной, сыновней покорностью, которую Иисус из Назарета приберегал для своего Непостижимого Отца. Ученые, вероятно, будут приветствовать перемену как удовлетворяющую психологическим запросам масс, не несущую в себе очевидных нелепостей с научной точки зрения и оказывающую успокоительное воздействие на современную цивилизацию. Одной из точек преткновения христианской доктрины было то, что Евангелие предвещает немедленный конец света и поэтому не дает человеку ощущения духовной защищенности. Мешая языки прозы и мифа, авторы Евангелия объявляли, что последнее откровение свершилось: все должны покаяться, презреть мир и покориться Богу в ожидании близкого Суда. Мистический Христос, рожденный Девой, отвергший иудейскую эсхатологию и не привязанный более к Палестине первого века, мог бы вернуть религии самоуважение.
Однако религиозные перемены невозможны в современных условиях: любая неоарианская попытка низвести Иисуса до человека будет отвергнута как преуменьшающая значение его этического послания любви и мира. Да и миф о Матери-и— Сыне так связан с природным годом и вечно повторяющимся циклом в жизни растений и животных, что для горожанина, который замечает смену сезонов по счетам за электричество и количеству нижнего белья, он не имеет эмоционального значения. Горожанин по-рыцарски относится к женщине, но мыслит прозой. Единственная религия, которую он приемлет, — логическая, высокоморальная и абстрактная, которая взывает к его интеллектуальной гордыне и ощущению отрезанности от дикой природы. Богиня — не горожанка: она Повелительница Всего Дикого, которая рыщет по лесистым вершинам гор — Венера Глуацина, "та, которая очищается миртом", а не Венера Глоацина, "покровительница оросительной системы", какой она впервые появилась в Риме: и хотя горожанин начинает говорить о том, что надо ограничивать наступление города и децентрализовать его (переделать большой город в маленькие независимые сообщества, отделенные друг от друга), все же он хочет урбанизировать деревню, а не наоборот. Сельский труд в Англии, этой мировой социальной лаборатории, быстро превращается в промышленное производство, и последние языческие праздники, посвященные Матери и Сыну, исчезают, несмотря на искреннее стремление сохранить зеленый пояс, парки и частные сады. Только на задворках Южной и Западной Европы все еще что-то выживает.
Нет. Похоже, нет спасения от наших проблем, пока промышленная система по какой-то причине не даст сбой, как это случилось в Европе во время второй мировой войны, когда природа утвердила себя среди руин.
Протестантские церкви разделяются на либерально-теологические и фундаменталистские, но Ватикан уже принял решение относительно сегодняшних проблем. Протестанты хотят, чтобы два противоборствующих направления мысли сосуществовали внутри одной Церкви: авторитарное, или патриархальное, или логическое, с помощью которого пастырь может удерживать свою паству от свободомыслия; и мифологическое, матриархальное, сверхлогическое, уступка Богине, без которой протестантская религия потеряет свой романтический ореол. Протестанты видят в Богине живую, изменчивую, вечную идею, которая глубоко сидит в сознании европейского крестьянина и которую невозможно оттуда вытеснить, но они точно знают, что наша цивилизация урбанистическая, поэтому авторитарная и поэтому патриархальная. Я согласен с тем, что в последнее время женщина стала главой дома во многих частях западного мира, владеет кошельком и может избрать любое поприще, какое только пожелает, но непохоже, чтобы она отвергала современную систему, несмотря на ее патриархальность. Не взирая на все недостатки системы, женщина имеет в ней куда большую свободу, чем мужчина, и хотя интуитивно она, наверное, понимает, что систему следует менять, ей совсем ни к чему торопить события. Ей проще еще немножко поиграть в мужскую игру, пока ситуация не станет совсем нелепой. И Ватикан тоже ждет.
Тем временем наука в затруднении. Научные исследования стали такими сложными и требуют такого оборудования, что только государство или очень богатый покровитель могут оплатить их, а на практике это означает: бескорыстному поиску мешают требованием результата, который оправдал бы затраты, и ученый превращается в шоумена. Кроме того, чтобы воплотить идею в реальность, нужен огромный штат технических работников, администраторов, и их тоже называют учеными. И все же, как пишет профессор Ланселот Хогбен [247] (один из немногих ученых, работающий в фундаментальных науках, обладающий достаточными познаниями в истории и других гуманитарных дисциплинах, чтобы объективно видеть ситуацию), они всего-навсего "спутники" — карьеристы, оппортунисты, чиновники. Некоммерческие благотворительные учреждения, подобные "Nuffield Foundation", говорит он, не менее своевольны по отношению к ученым, чем финансовая служба правительства. Кстати, чистая математика — едва ли не единственная наука сегодня, не имеющая отношения к коммерции. Более того, корпус научных знаний, например в праве, стал таким громоздким, что ученые стали совершенно невежественными в каких бы то ни было областях, кроме своей, да и в ней не успевают следить за всеми публикациями и принимают на веру многое из того, что надо проверять. Сидящий на Зевсовом троне Аполлон-организатор, несомненно, начинает не доверять своим министрам, уставать от своих придворных, своих регалий, своих царских обязанностей, и система правления сбивается от сверхорганизованности. Он уже жалеет, что до такой степени увеличил свои владения, и уступает дяде Плутону и его единокровному брату Меркурию часть обязанностей, не смея ссориться с ними из боязни худшего и даже делая попытку переписать конституцию с их помощью. Богиня иронически ухмыляется, глядя на него.
247
The New Authoritarianism, Conway Memorial Lecture, 1949.
Это "прекрасный новый мир", над которым посмеялся Олдос Хаксли — поэт, ставший философом. А что предлагает он сам? В "Perennial Philosophy" он рекомендует священный мистицизм небытия; женщина появляется лишь как символ подчинения души творческой страсти Бога. Запад, пишет Хаксли, приходит в упадок, потому что его религиозные чувства слишком долго были связаны с политическим идеализмом или погоней за удовольствиями. Теперь Запад должен оглянуться на Индию, чтобы она научила его суровой дисциплине аскетизма. Вряд ли существовало что-то известное индийским мистикам и неизвестное Хони, рисующему круги [248] , или другим ессейским терапевтам, с которыми был близок Иисус, или магометанским мистикам. Однако говорить о мистическом слиянии Дальнего Востока и Дальнего Запада модно, и мистер Хаксли поэтому предпочитает изображать из себя приверженца учения Рамакришны, одного из самых известных индийских мистических течений современности.
248
Хони, рисующий круги, — законоучитель и чудотворец, живший в I в. до н. э. Принадлежал к ессеям. О нем рассказывают такую легенду. Была засуха, стране угрожал голод. Люди попросили Хони заступиться за них перед Богом. Хони помолился, но дождь не пошел. Тогда он начертил круг и, встав в середине, воззвал к Богу: "Владыка всех миров, Твои дети обратились ко мне, считая меня вроде бы близким к Тебе человеком. Клянусь Именем Твоим великим, что я не тронусь с этого места, пока Ты не смилуешься над Твоими детьми!" Стал накрапывать дождь. "Не того просил я, — воскликнул Хони, — я желаю такого дождя, чтобы все бочки наполнились водою". Началась страшная гроза. "Не этого хотел я, — закричал Хони, — я хотел дождя, благоволения и благодати". Тогда пошел ласковый дождь, и он шел не переставая день, другой, неделю — пока народ не попросил Хони помолиться о прекращении дождя. После этого глава Синедриона послал к Хони гонца с одною фразой: "Хони, не будь ты Хони, я бы предал тебя анафеме!"
Рамакришна, тем не менее, весьма занятная фигура. Он жил в Дакшинесваре, что на берегу Ганга, рядом с храмом Белой Богини Кали, а в 1842 году в возрасте шести лет, увидев красоту журавлиной (ее птицы) стаи на фоне туч, упал в обморок. Поначалу он с истинно поэтическим энтузиазмом посвятил себя поклонению Кали, подобно своему предшественнику Рампрасаду Сену (1718–1775), но став взрослым, позволил себя соблазнить: ученые брамины неожиданно объявили его инкарнацией Кришны и Будды и уговорили его стать ортодоксальным святым. Ну, он и стал святым аскетом привычного типа с преданными ему учениками и проповедью нравственности, опубликованной посмертно. Ему повезло жениться на женщине одних с ним взглядов, которая, согласившись воздерживаться от физической близости, помогла ему своей жизнью проиллюстрировать возможность чисто духовного союза полов. Хотя ему было ни к чему объявлять войну Женщине, как это сделал Иисус, он мученически старался "развеять видение Богини", чтобы достигнуть максимального блаженства самадхи, или единения с Абсолютом, ведь Богине, которая одновременно завлекала в ловушку и освобождала физического мужчину, как он считал, не было места в отдаленных эзотерических Небесах. Позднее он попытался доказать на опыте, что христиане и магометане тоже могут обрести подобное же блаженство: сначала он обратился в христианство и слушал католическую литургию, пока ему не явился Иисус Христос, а потом сделался мусульманином и узрел Магомета — результатом обоих опытов было самадхи.
Что же такое самадхи? Это психопатическое состояние, духовный оргазм, неотделимый от описанного Достоевским несказанно прекрасного мгновения, которое предшествует эпилептическому припадку. Индийские мистики провоцируют его по собственной воле голоданием и медитацией, как делали ессеи, и ранние христиане, и мусульманские святые. Рамакришна, по-видимому, не сумел стать поэтом и поэтому стал психологом и религиозным политиком, предававшимся самой изысканной форме отшельнического порока, какую только можно вообразить. Рампрасад никогда не позволял себе отвлечься от поклонения Богине ради духовных амбиций. Он даже отверг ортодоксальную надежду на "небытие" через мистическое растворение в Абсолюте как несовместимую с ощущением индивидуальной целостности в качестве сына и возлюбленного Богини.
Сахар я люблю, но сахаром Не желаю стать. Он провидел неизбежную смерть с поэтической гордостью: Зачем боишься смерти, Рожденный Матерью Всего Живого? И ты, змея, и вы, лягушки?Однажды, в день Кали, он последовал за видением Богини в воды Ганга, пока они не сомкнулись над его головой.
История о преданности Рампрасада богине Кали звучит естественно для западного романтика. Самадхи, нерыцарское отрицание Богини, не найдет дорогу к сердцу даже западного горожанина. Также и другие формы поклонения Богу-Отцу, аскетические или эпикурейские, автократические или коммунистические, либеральные или фундаменталистские, не способны решить наши проблемы. Я не жду перемены к лучшему, пока не станет совсем плохо. Только после окончательной политической и религиозной дезорганизации может быть наконец удовлетворено желание западных народов обратиться вновь к поклонению Богине с ее любовью, не ограничивающейся лишь материнским добросердечием, и ее иным миром, в котором есть место морю.