Белая дорога
Шрифт:
А потом однажды жаркой августовской ночью он заметил открытое окно в квартире в Верхнем Вест-Сайде и воспользовался пожарным ходом, чтобы пробраться в здание. Квартира была роскошная, полторы тысячи квадратных футов, с персидскими коврами, постеленными прямо на голые доски пола. Небольшие африканские поделки были со вкусом расставлены на полках и столиках. Здесь оказалась и коллекция виниловых дисков и компактов с музыкой в стиле кантри. Все это вместе взятое заставило Эйнджела заподозрить, что он забрался в квартиру Чарли Прайда — известный притон наркоманов, употребляющих крэш.
Он прошелся по всем комнатам и не нашел никого, они были совершенно
— Парень, ты самый тупой из тупых грабителей со времен Уотергейта.
Эйнджел обернулся. С голубым банным полотенцем вокруг талии в дверях стоял самый высокий чернокожий, которого Эйнджелу когда-либо приходилось видеть вне баскетбольной площадки. Он был не меньше двух метров и пятнадцати сантиметров ростом и совершенно лишен растительности на груди и ногах. Его тело представляло собой сплошные валики мышц, без единой капельки жира. В правой руке чернокожий гигант держал пистолет с глушителем, но не оружие испугало Эйнджела — он пришел в ужас от взгляда этого парня. Это не были глаза психа, потому что Эйнджел повидал немало таких в тюрьме, чтобы точно знать, как они выглядят. Нет, в этом взгляде сквозили ум и наблюдательность, он был веселым и в то же время странно холодным.
Этот парень был убийцей.
Настоящим киллером.
— Я не хочу никаких неприятностей, — заверил Эйнджел.
— Как тебе не стыдно!
Эйнджел судорожно сглотнул:
— Допустим, я скажу тебе, что все совсем не так, как выглядит.
— Это выглядит так, будто ты пытаешься спереть мой телевизор.
— Я знаю, что это так выглядит, но...
Эйнджел остановился и решил, впервые в жизни, что честность в данный момент и в данном месте будет лучшей политикой.
— Действительно, это так, как выглядит, — признал он. — Я пытаюсь стащить твой телевизор.
— Нет, ты уже больше не пытаешься.
Эйнджел кивнул:
— Да уж, пожалуй, мне стоит опустить его.
И, действительно, телевизор стал казаться ему все тяжелее и тяжелее.
Чернокожий парень задумался на минуту.
— Нет, знаешь что, почему бы тебе не держаться за него? — сказал он наконец.
Лицо Эйнджела прояснилось:
— Вы считаете, что я могу забрать его?
Человек с пистолетом чуть не рассмеялся. По крайней мере, Эйнджел решил, что этот спазм лицевых мышц можно считать улыбкой.
— Нет, я сказал, что ты можешь держаться за него. Ты просто останешься здесь и будешь держать мой телевизор в руках. Но, если вдруг ты его уронишь, — его улыбка стала еще шире, — я убью тебя.
Эйнджел опять сглотнул. Ему вдруг показалось, что телевизор стал весить вдвое больше.
— Ты любишь музыку в стиле кантри? — спросил парень, подойдя к проигрывателю и включая его.
— Нет, — выдохнул Эйнджел, даже не пытаясь соврать.
Из динамиков полилась песня Грэма Парсонса «Мы смоем с себя пыль на рассвете».
— Ну, значит, тебе крупно не везет.
— Ну да, ты еще будешь рассказывать мне о невезении, — вздохнул Эйнджел.
Полураздетый мужчина устроился в кожаном кресле, тщательно расправил свое полотенце и нацелил пистолет на злополучного грабителя.
— Нет, — сказал он. — Это ты будешь мне рассказывать.
Человек по имени Эйнджел думал обо всем этом, о кажущихся беспорядочными событиях, которые привели его туда, где он сидит теперь в полутьме. Последние слова Клайда Бенсона, незадолго до того, как Эйнджел убил его, снова и снова звучали в его мозгу.
Я раскаялся в своих грехах. Я пришел к Христу.
Он просил милости, но не дождался ее.
В жизни Эйнджелу так часто приходилось рассчитывать на милость других: отца; человека, который затаскивал его в темные комнаты и пропахшие потом квартиры; охранника Хайда в Аттике; заключенного Вэнса в Рикерсе, который решил, что само существование Эйнджела для него уже невыносимое оскорбление.
Он сживал Эйнджела со свету до тех пор, пока кто-то посторонний не вошел в камеру и не убедился, что Вэнс больше никогда не будет представлять опасности ни для Эйнджела, ни для кого-либо еще.
А потом Эйнджел нашел человека, который сейчас сидит в комнате ниже этажом и с которого началась новая жизнь. Жизнь, где он больше не зависит от милости других, не является жертвой и уже почти совсем забыл о тех событиях, которые сделали его таким, каков он есть.
Пока Фолкнер не подвесил его на цепи к стальному рельсу и не начал вырезать кусок кожи у него со спины. Его сын и дочь удерживали подвешенного человека в определенном положении. Дочь Фолкнера слизывала пот, который струился и капал с бровей Эйнджела, сын мягко утешал его, когда он пытался кричать, несмотря на кляп во рту. Он помнил ощущение от ножа, его холод, его нажим и то, как он вспарывал кожу, когда добирался до мышц под ней. В тот момент все призраки прошлого, все забытые страдания и мучительные унижения прошлого обступили его, и Эйнджелу показалось, что он чувствует вкус леденцов во рту.
Кровь и конфеты.
Каким-то образом ему удалось выжить.
Но и Фолкнер все еще жив, и этого слишком много для Эйнджела, слишком много для того, чтобы он мог перенести это.
Фолкнер должен умереть, чтобы Эйнджел мог жить.
А что же тот, другой человек, тихий, осторожный черный мужчина с глазами убийцы?
Всякий раз, когда он наблюдал за тем, как его партнер одевается и раздевается, лицо Луиса оставалось нарочито безразличным. Эйнджел чувствовал, как мышцы Луиса напрягаются, когда из-под одежды появляются шрамы на спине и бедрах, когда Эйнджел делает паузу, чтобы утихла боль, перед тем как надеть рубашку или брюки. Всякий раз при этом мучительном занятии капли пота выступали у него на лбу. Вначале, в первые недели после возвращения из больницы, Эйнджел просто не снимал с себя одежду и целыми днями и предпочитал лежать на животе полностью одетым, пока не наставал момент, когда просто необходимо было переодеться. Он редко говорил о том, что произошло на острове проповедника, хотя именно эти события заполняли его мысли целыми днями и лишали сна по ночам.
Луис знал о прошлом Эйнджела гораздо больше, чем тот знал о его прошлом (Эйнджел лишь угадывал за немногословностью и сдержанностью друга какую-то тайну), но Луис понимал животным чутьем, какое чувство насилия испытывал сейчас Эйнджел. Насилие, страдание, боль, причиненная ему кем-то старшим по возрасту и более могущественным, должны были остаться в далеком прошлом за семью печатями воспоминаний, под спудом, где хранилась память о сильных руках и пригоршне леденцов. Теперь, казалось, печати сорваны и прошлое просачивается из-под крышки, как тлетворное зловоние, отравляющее настоящее и будущее.