Белая голубка и каменная баба (Ирина и Марья Годуновы)
Шрифт:
— Куда ж ты улетела от нас, белая голубка!..
Борис вспоминал сейчас, в темном подземелье Кремля, мрачное пророчество, оброненное сестрой перед смертью. Дескать, настанет день — и странная смерть царевича Димитрия так тебе аукнется, что не будешь знать, как спастись.
Белая голубка, ишь ты! А накаркала-то, словно ворона!
Настал день. Господь, который всегда хранил Бориса, вдруг проявил поистине диаволово лукавство: взял да и наслал на Русскую землю якобы воскресшего царевича…
Одно из двух: или на самом деле Бог уберег отпрыска Марии Нагой, отвел руку убийц, — или тот, кто подступил к Москве, вор и самозванец. Но сколько
А теперь вышло, что может он всецело положиться лишь на двух каменных баб: вот на эту, стоящую в подземелье, да на жену свою, Марью Григорьевну.
Да, ближе и доверенней человека, чем жена, у него точно не было. Ну конечно, они ведь сидят в одной лодке. Когда колеблется трон под Борисом, колеблется он и под супругой его.
А потому и злобствовала Марья Григорьевна, стоя подбочась пред сухоликой, сухореброй, словно бы источенной годами и лишениями инокиней Марфой (в миру царицей Марьей Нагой), спешно доставленной из убогого Выксунского монастыря, где обреталась четырнадцать лет, в Москву, в Новодевичью обитель. Потому и орала истошно:
— Говори, сука поганая, жив твой сын Димитрий или помер? Говори!
Монахиня, почуяв силу свою и слабость государеву, вдруг гордо выпрямилась и ответила с долей неизжитого ехидства:
— Кому знать об этом, как не мужу твоему?
Намекнула, словно иглой кольнула в открытую рану!
Борис — тот сдержался, только губами пожевал, точно бы проглотил горькое, ну а жена, вдруг обезумев от ярости, схватила подсвечник и кинулась вперед, тыркая огнем в лицо инокини:
— Издеваться вздумала, тварь? Забыла, с кем говоришь? Царь пред тобой!
Марфа уклонилась, попятилась, прикрылась широким рукавом так проворно, что порывом задула свечку:
— Как забыть, кто предо мной? Сколько лет его милостями жива!
Снова кольнула! Снова пожевал царь губами, прежде чем набрался голосу окоротить жену:
— Царица, угомонись. Угомонись, прошу. А ты, инокиня, отвечай: жив ли сын твой?
— Не знаю, — ответила монашенка, морща иссохшие щеки в мстительной ухмылке. — Может, и жив. Сказывали мне, будто увезли его добрые люди в чужие края, да там и сокрыли. А куда увезли, выжил ли там, того не ведаю, ибо те люди давно померли — спросить некого!
И больше от нее не добились ни слова ни царь (не умолять же, не в ножки же ей кидаться!), ни царица, как ни супила брови, ни кривила рот, как ни бранилась.
Хуже всего, что Борис и сам не знал, умер Димитрий или нет. Как недавно выяснилось, глава расследователей Василий Шуйский даже могилу его не велел разрыть. А там, в могиле, быть может, и не было-то никакого Димитрия! Может, там пустой гроб лежал. О, верить Шуйскому нельзя. Все его клятвы — лишь пустые звуки. Небось еще переметнется к Самозванцу, купит себе жизнь ценою предательства.
Что греха таить… Борис бы тоже купил за эту же цену жизнь себе и своей семье — жене, сыну, дочери любимой Ксении, у которой злосчастье, видно, было написано на роду. Сколько ни искали отец с матерью ей завидных женихов, шведских царевичей, датских королевичей, а Ксения, видать, обречена на одиночество.
Вот и он, Борис, обречен, и все, кого любил он. Это давно сулили небеса, в которых снова и снова возникало много знамений и чудес, с разными страшными лучами, и будто там войска сражались друг с другом, и темная ночь часто
Что и сбылось!
Царь опустил седую голову. Никогда неотвратимость погибели не вставала пред ним с такой отчетливостью и ясностью, как в эту минуту.
Он зажмурился, ощутив на щеках забытое — влагу, слезы…
Оплакивал он не свои несбывшиеся мечты, не свое неутоленное тщеславие, не свою блистательную жизнь, которая теперь стремительно катилась к темному, мрачному закату, а судьбу семьи, за спасение которой был готов отдать все на свете, даже жизнь.
Только вот беда — торговаться не с кем. Никому не нужна жизнь царя Бориса! Где же милосердие Божие? Неужто Господь заставит его увидеть смерть верной жены и любимых детей?
В ту минуту Борис Годунов не знал, что Бог все же проявит к нему милосердие и позволит умереть первым.
Июнь 1605 года, Москва, бывший дом Малюты Скуратова.
— Матушка! Что же это? Конец всему?!
Марья Григорьевна взглянула на сына с жалостью, смешанной с презрением. Да, молодой царь Федор Борисович никак не может осмыслить свершившееся.
Сначала скончался государь, Борис Федорович… Вроде бы ни с того ни с сего скончался: встал из-за стола, покушавши, по своему обыкновению, весьма умеренно, как вдруг рухнул наземь, кровь хлынула изо рта, носа и ушей, а спустя несколько часов испустил он дух. Хотя… какое же «ни с того ни с сего», какое «вдруг»?! Подкосила его беда, навалившаяся на страну: Самозванец подступал все ближе и ближе. Чудилось, нет конца этому неудержимому накату. Воеводы один за другим сдавали города свои и переходили на сторону лживого расстриги, объявившего себя сыном Грозного. Царь давно утратил покой, чудилось, его одолевали ожившие призраки, некие баснословные фурии… Уж кто-кто, а жена его хорошо знала, сколько слез источил из глаз своих этот преждевременно состарившийся человек, который окончательно утратил веру в свою счастливую звезду. И вот она закатилась-таки!
Марья Григорьевна знала своего мужа лучше других и не сомневалась: Борис не свалился под бременем бед. Он просто-напросто сбежал, свалив со своих плеч непосильное бремя: стоять против Самозванца. Ему было жаль жену, детей, это все понятно. Однако жальче всего ему было себя. Наверняка без спасительного яду тут не обошлось. Муж сбежал. Оставил все на Марью Григорьевну — но долго ли смогут удержать ее плечи столь тяжелую ношу?
Тотчас после похорон народ присягнул, по завещанию царя Бориса, государыне-царице и великой княгине Всея Руси Марье Григорьевне, ее детям — государю-царю Федору Борисовичу и государыне-царевне Ксении Борисовне. И было добавлено к присяге: «А к вору, который называет себя князем Димитрием Углицким, слово даем не приставать, и с ним и с его советниками ни с кем не ссылаться ни на какое лихо, и не изменять, и не отъезжать, и лиха никакого не чинить, и государства иного не подыскивать, и не по своей мере ничего не искать, и того вора, что называется князем Димитрием Углицким, на Московском государстве видеть не хотеть!»