Белая кость

Медведица атаковала. Буро-коричневый зверь, казавшийся огромным из-за вздыбленной шерсти, стремительно и неотвратимо накатывался на застывших в ступоре людей. Голова была опущена, пасть раскрыта, крещендо негромкого рычания предвещало рев в последней стадии атаки, до начала которой оставались секунды.

Их было трое. Егерь и двое барчуков, братьев, которых он взял с собой поохотиться на зайцев, белок, птиц… в общем, на всякую мелкую живность, которой полон был их лес, столь знакомый и, можно сказать, обжитой. И на тебе! Наткнулись на любопытствующего медвежонка, который, смешно переваливаясь, весело подбежал к людям, не ведая, что несет им беду.

Старший брат Павел

Платоныч, восемнадцатилетний очкарик, не осознав, чем это может закончиться, склонился над детенышем. Егерь не успел даже крикнуть, что бежать надо, пока не появилась родительница, которая не будет раздумывать насчет намерения людей, а бурая туша уже проломила кусты малинника. Медведица сразу же пошла на них, повинуясь инстинкту всех матерей мира, повелевающему ей защищать своего детеныша. Враги оказались в недопустимой близости к ее единственному уцелевшему к этому времени малышу.

У людей были два охотничьих ружья на троих. И только два жакана, которые егерь, Егор Степаныч, для ребят просто Егор, взял для «науки» — дать стрельнуть одному из барчуков. Не старшему, испуганно вскрикнувшему, когда на поляну вылетела эта зверюга. Он и на охоту-то не хотел идти — младший брат уговорил книгочея хотя бы ноги размять. Жаканы предназначались пятнадцатилетнему Дмитрию Платонычу. Вот этого хлебом не корми — дай пострелять, на коне поскакать да подраться с тем, кто посильнее его. Как будто от разных отцов родились.

Егор Степаныч достал из патронташа пулю, зарядил ружье. Мельком бросил взгляд на отроков. Старший только рот раскрыл и медленно поднимал к лицу сложенные крестом ладони, как бы заслоняясь от зверя. Младший тоже застыл, но его руки лишь крепче сжали оружие.

— Бягите, ребятня! — придушенно выдохнул охотник. — Я на себя прийму.

Уже в тринадцать лет Дмитрий только усмехался, когда взрослые разговаривали с ним как с ребенком. Усмешку сменял похолодевший взгляд, и собеседник невольно менял тон. Но сейчас ему было не до усмешек. Только губой дернул. Шагнул к брату и, захватив в горсть рубашку на плече, резко развернул Павла спиной к зверю. Голова брата мотнулась, и пуговицы ворота посыпались на землю. При этом Дима ни разу не обернулся в сторону медведицы, будто продолжала она в малиннике заниматься своими делами и не обращала никакого внимания на людишек — сейчас для него существовал только брат.

— Беги, Паша! У тебя ружья нет. Ничем не поможешь… Бе-ги-и! — вскрикнул он и со всей силы толкнул брата. Павел чуть было не упал, но все же удержался на ногах и побежал.

— Бягите и вы, Дмитрий Платоныч. От вашей дроби только хуже будет…

— Дай мне жакан, — юноша переломил ружье и выщелкнул патрон с дробью. Отшвырнул его в сторону и властно протянул руку: — У тебя их два.

— Не дам, не стреляли вы жаканами! — и Егор Степаныч, посчитав разговор законченным, прицелился в медведицу, до которой оставалось на более двадцати саженей. Он вдруг почувствовал, что барчук вытаскивает жакан из его патронташа. Юноша выбрал момент, когда егерь уже не мог ни отвлечься, ни разговоры вести праздные. Дело было сделано.

Медведица встала на задние лапы как раз в ту секунду, когда егерь выстрелил. Не повезло охотнику: все сделал правильно, рука не дрогнула, но он только подранил хищницу, задержав ее всего на несколько секунд. А потом косолапая взревела и неотвратимо пошла на них, горя жаждой мести. Исчезла последняя надежда на мировую. Атакуя, хищник может близко подбежать к людям. Есть шанс спастись, если стоять, тесно прижавшись друг к другу, и громко орать и размахивать руками. Медведица бы отступила, тем более что ее чадо осталось позади, а в лесу полно грибов и ягод, и пришло самое время неторопливо нагуливать жирок перед зимней спячкой. Но после выстрела…

Егор Степаныч понял, что жизнь уходит от них, осталось совсем немного — нет времени и помолиться. Шагнуть

вперед и принять на себя удар когтистой лапы, чтобы дать мальцу уйти, он не смог — страх лишил его способности сделать шаг навстречу верной гибели. Рассчитывать на умение пятнадцатилетнего отрока не приходится, наверняка у него сейчас руки дрожат. Да и зарядил ли он ружье? У опытных-то егерей, не чета этому юнцу, в таком разе все из рук валится. Егерь, завороженный медведицей, которая глазам его казалась громадиной, нависшей прямо над ними, заставил себя посмотреть вбок и увидел, что нет у Димки никакого дрожания рук, ружье направлено на зверя, левый глаз мальца прищурен, правый открыт… Застыл, ноги раздвинуты наискосок, как учил его… Теперь с советами лезть нельзя, и на все Божья воля…

Грохнул выстрел. В две-три секунды егерь совершил самое длинное свое путешествие — от смерти к жизни, осознав, что еще поживет на этом свете. Медведица запнулась, сделала несколько шагов и рухнула к их ногам с дыркой возле глаза. В наступившей тишине отчетливо было слышно, как оба они выдохнули. Дмитрий сначала опустил ружье, потом выронил его, как будто стало оно непосильной тяжестью, и, сделав несколько шагов вбок, упал — ослабевшие от страха ноги не могли его удержать.

— Знаешь, Егор, я очень хотел жить, — бледно улыбнулся он.

— Батюшка, Дмитрий Платоныч, — заплакал егерь, склонившись над ним, — а мне-то… а мне-то, думаешь, помирать хотелось?

— А чего это ты меня вдруг по отчеству? Я для тебя навсегда буду Димкой, как ты для меня навсегда Егор.

Занятые своими страхами, они не видели Павла, стоявшего в нескольких шагах от них. В его побелевшие пальцы, сжимавшие корявый сук, постепенно возвращалась кровь, по мере того как слабела хватка.

Платон Павлович Бекешев покинул столицу после суда чести над Петром Ильичем Чайковским, в котором он принял участие как его однокашник по юридическому училищу более тридцати лет назад. Никто из них тогда не подозревал, что с ними в классе учится будущий великий композитор. Была жалоба какого-то барона, что композитор развращает его сына. Самозванные судьи единодушно потребовали от своего соученика добровольного ухода из жизни из страха, что позор однополой склонности Петра Ильича может каким-то образом пасть и на их головы. Не подумали, а кто они есть, чтобы судить гордость России, даже не задали себе вопроса, как это может отразиться на них — ничтожных по сравнению с гением. Страх сделал их безжалостными. Но когда после самоубийства композитора до Платона Павловича донесли слова императора: «Экая беда! Баронов у нас хоть завались, а Чайковский один!» — Бекешев понял, что натворил движимый боязнью за свою карьеру. То было как мгновенное прозрение слепого, потерявшего зрение годы и годы назад. И вот теперь, увидев себя в зеркале, он осознал, что выглядит ужасно, много хуже, чем представлял себе. Платон Павлович почувствовал отвращение к своей профессии, к себе, поддавшемуся беспочвенному страху… Что движет им? Что делает он в этой холодной столице? Ему за пятьдесят, а он, как выясняется, ничего путного не создал, пользы никому не принес, но способствовал смерти гения, прославившего Россию! Прочь отсюда. Прочь!.. Пока не причинил еще больше вреда.

Платон Павлович оставил службу в чине тайного советника и вместе женой и двумя сыновьями покинул Санкт-Петербург.

Бекешевы легко купили усадьбу в средней полосе России. Время дворянских гнезд заканчивалось, потому что старые помещики уходили из жизни, а их наследники не рвались из столиц в провинциальную глушь. Так и вышло с их покупкой: молодой наследник даже не удосужился взглянуть на свое хозяйство. Продажу осуществлял старый управляющий по доверенности. Особняк надо было ремонтировать, обветшавшее хозяйство восстанавливать, и потому имение досталось им весьма дешево.