Белая мель
Шрифт:
— Олег Николаевич, ваши орлы опять отличились, — повернулся Фофанов к Кураеву. — Иду я, а за углом бытовки красят ацетиленовый аппарат. Спрашиваю — что такое? Радешеньки — плохо лежал, говорят...
— Знаю. Я им подсказал где. — Кураев доверительно улыбнулся. — Зачем такому добру пропадать. Две недели валяется у дороги. Наверное, строители бросили.
— Ой ли! — покачал головой Фофанов.
— Ей-бо! — перекрестился Кураев.
— Не зря все говорят, что у Кураева нет только птичьего молока. А нет — украдут.
—
— Правильно делают... С него работу спрашивают. Я сегодня вон тоже бухту шлангов у мартеновцев украл, — сознался мастер уплотнителей. — Потому что нечем работать. А отдел снабжения не дает. Только Пегову не проговоритесь — ругается...
— Дорогие вы мои, хорошие! — расчувствовался Кураев. — Да если я не буду воровать, все наши машинки встанут... А с тем, что мы имеем, даже бабушка моя б взвыла... Она бы плюнула на нашу фирму и забыла...
Вошел Пегов, все умолкли. И молчали, пока он снимал каску и вешал ее на рожок вешалки, пока шел к столу и отодвигал стул, собирал на столе бумаги.
— Олег Николаевич, как вентиляторы?
— Вертятся, — сказал Кураев и подмигнул Нюре.
— А раньше не вертелись?
— Кабель порвался, а дежурный электрик был в другом мартене, — сказал Кураев и отвернулся к Нюре: — А, ну его... — прошептал. — Опять завел бодягу... Так вот слушай, расскажу тебе...
— Травушкина, что с шамотным кирпичом? — спросил Пегов.
— Те вагоны, что мы ждали, еще в пути. Будут завтра... Никита Ильич, я прошу прощения, я забрала, не предупредив вас, обе машины и сейчас отправила с людьми на центральный склад. Есть там немного шамота...
— Молодец! Спасибо!
— Но... У меня еще просьба, — сказала Нюра, — эти две машины здесь разгрузить и доставить на печь у меня некому. Хорошо бы комсомольцев...
— Будут комсомольцы! Будут, Виктор Трофимович? — посмотрел на Фофанова.
— Можно.
— Давай-ка организуй в распоряжение Травушкиной...
— Так, у кого какие претензии к нашим снабженцам?
— Три месяца прошу вентиля, — сказал Кураев, рассеянно заглянув в записную книжку, — водопроводчики плачут, а украсть негде.
Все рассмеялись.
— Да, да, негде... Месяц обивал пороги насчет двухмиллиметрового железа, швеллера, уголка...
— Если нет на складе, где же я возьму? — развела руками Аринкина. — Сегодня вот подписали требование на гвозди, асбобумагу да десять вентилей три четверти...
— А что у нас, Олег Николаевич, с лентой? — спросил Пегов. — Я сегодня наблюдал, как транспортер работает. И скажу тебе — впечатляющее зрелище...
— Мы получили триста метров. И то нам дали эту ленту, списанную на аглофабрике, — сказала Аринкина. — Посмотрели мы с Олегом Николаевичем — ахнули... Хуже нашей, он сказал.
— На заплаты сгодится, — кивнул Кураев. — Веселая жизнь!
— Нда-а, — вздохнул Пегов. — Вот что, товарищи, если услышу, что кто-то что-то украл — буду увольнять. Ясно?
Некоторые опустили головы.
— Никита Ильич, мне нужны верхолазы... Залить крышу на складе, — попросила Нюра.
— Это, я думаю, вы с Олегом Николаевичем в рабочем порядке договоритесь.
— Говорил я тебе, что будешь падать мне в ноги, — прошептал Кураев и тут же выпалил под общий смех: — Рад стараться!
— Успехи делаешь, молодой человек, успехи! — покачал головой Фофанов. — Что же, поженить бы вас?
— Ну вот еще, шуточки, — покраснела Нюра.
— А что? Я ничего... согласный! — разулыбался Кураев. — Да еще если в придачу квартиру да ключ от гаража...
— Да в гараже машину в синюю полоску? — добавил Фофанов.
— Во, во, — согласился Кураев.
— Нашли тему разговора, — потемнела Аринкина.
— Все. Продолжаем работу, — сказал Пегов.
А Нюра все думала о слитке, о листке в белой мари, о колесе, и то, что говорили здесь и как неестественно смеялись, казалось ей ненужным, незначительным. Хотелось встать и уйти в те травы, за цехом, посидеть на слитке и тихо подумать о жизни, о себе, об этих людях.
Километр седьмой
Дорога кружила меж скал, теряясь за поворотами. И когда Нюра входила в скалистые коридоры, ее охватывала медленно остывающая тьма. И еще больше она пугалась своих гулких шагов. Казалось, что со всего леса на этот шум сбегаются звери, крадутся обочь дороги и неотступно следят за ней, смотрят в спину. И тогда Нюра начинала бежать. Раскрыв рот, глотала холодный, встречный воздух. Тяжело колотился на спине рюкзак. В ушах гудело, и явственно слышался сверху не то зов, не то стон. Остановившись, Нюра замирала, пугливо съежившись, взглядывала вверх, будто могла обвалиться на нее скала или спрыгнуть с осыпчивого края какое-нибудь лесное чудище, и шептала: «Господи, помоги! Мамочка, что же это!» Подождать бы ей первого автобуса, уныло, с отчаянием подумала Нюра, понимая, что все равно не стала бы ждать утра.
Но вот разомкнулись скалы, и расступился лес. Тускло взблеснули рельсы. На угорчике, на фоне сумеречного неба, возникли темные копешки, придавленные березовыми палками. И Нюра было подумала, что можно зарыться в сено и уснуть до утра, но шла и шла мимо этих копешек, словно кто толкал ее в спину, и спрашивала себя: «Кончится ли когда-нибудь эта длинная ночь с этими странными звуками, со зловеще-жуткой тьмой. Кто знает?» Кончится. И я буду с тобой. Я знаю — ты мое счастье и моя пагуба. А когда мы с тобой будем очень старенькими, то навсегда поселимся на этом островке и будем жить и беречь друг друга. Станем рыбачить летом и рыбачить зимой.