Белая обезьяна
Шрифт:
Всегда Ваш Майкл Монт.
– А знаете, мисс Перрен, по-моему, вам не надо это переводить.
– Да, боюсь, это будет трудно.
– Отлично; но первое письмо обязательно переделайте. Я сейчас повезу жену на выставку; к четырем вернусь. Ах да, если тут зайдет один человек по фамилии Бикет – он когда-то у нас служил, – и спросит меня, пусть его проведут сюда. Только надо меня предупредить. Вы скажете об этом в конторе?
– Конечно, мистер Монт. Да, я хотела... скажите, не с этой ли мисс Мануэлли написана обложка для романа мистера Сторберта?
– Именно, мисс Перрен. Я сам ее отыскал.
– Очень интересное лицо, правда?
– Боюсь, что единственное в своем роде.
– По-моему,
– Как сказать, – проговорил Майкл и стал ковырять промокашку.
III. «ОТДЫХ ДРИАДЫ»
Флер, изящная как всегда, умело скрывала то, что Майкл называл «одиннадцатым баронетом», – он должен был появиться месяца через два. Она как будто душой и телом приспособилась к спокойному и неуклонному коллекционированию наследника. Майкл знал, что с самого начала, по совету матери, она пыталась влиять на пол будущего ребенка, повторяя перед сном и утром слова: «Изо дня в день, из часа в час он все больше становится мальчиком», – это должно было повлиять на подсознание, которое, как теперь уверяли, направляет ход событий; и она никогда не говорила: «Я обязательно хочу мальчика», потому что это, вызвав реакцию, привело бы к рождению девочки. Майкл заметил, что она все больше и больше дружит с матерью, как будто французские черты самой Флер были больше связаны с процессами, происходившими в ее теле. Она часто уезжала в Мейплдерхем в машине Сомса, а ее мать часто гостила на Саут-сквер. Присутствие красивой Аннет, в ее излюбленных черных кружевах, всегда было приятно Майклу, который не забыл, как она его поддержала в то время, когда все надежды казались потерянными. Хотя он все еще чувствовал, что не проник дальше порога в сердце Флер, и готовился играть вторую скрипку при «одиннадцатом баронете», все же после отъезда Уилфрида ему стало много легче. Его забавляло и трогало, что Флер сосредоточила все свои коллекционерские инстинкты на чем-то, не принадлежащем ни к какой эпохе, одинаково свойственном всем векам.
В сопровождении самого Обри Грина экспедиция на выставку в галерею Думетриуса отбыла из Саут-сквер после раннего завтрака.
– Ваша дриада заходила сегодня утром ко мне, Обри, – сказал Майкл в автомобиле. – Она хотела, чтобы я попросил вас всячески отпираться, если ее муж налетит на вас с обвинениями за то, что вы рисовали его жену. Он где-то видел репродукцию с картины.
– Гм-м-м, – пробормотал художник. – Что вы скажете, Флер, нужно отпираться?
– Конечно, Обри, непременно.
Улыбка Обри скользнула от Флер к Майклу.
– Как его фамилия?
– Бикет.
Обри Грин устремил глаза в пространство и медленно произнес:
Озлившийся Бикет сердито
Сказал мне: «Вы будете биты:
Как две капли – жена,
И притом – обнажена,
Мистер Грин, постыдились бы вы-то!» – Обри, как не стыдно!
– Бросьте, Обри, – оказал Майкл. – Я говорю серьезно. Она страшно храброе маленькое существо. Она заработала деньги, которые им были нужны, и осталась вполне порядочной женщиной.
– Что касается меня – несомненно.
– Я думаю!
– Почему, Флер?
– Вы не губитель женщин, Обри.
– По правде говоря, она возбуждала во мне эстетическое чувство.
– Вот уж что не спасло бы ее от некоторых эстетов! – сказал Майкл.
– А кроме того, она из Пэтни.
– Вот это – уважительная причина. Значит, вы непременно дадите отпор, если Бикет к вам разлетится?
Обри Грин положил руку на сердце.
– Вот и приехали.
Заботясь об одиннадцатом баронете, Майкл выбрал час, когда истинные поклонники Обри Грина еще завтракали. Растрепанный юноша и три бледно-зеленые девицы одиноко бродили по галерее. Художник сразу провел их
Наконец Майкл тихонько ущипнул Флер, и она сказала:
– Действительно прелесть, Обри, и ужасно похоже, по крайней мере...
– Насколько можно судить. Но, право же, вы удивительно поймали сходство. Боюсь, что Бикет тоже так подумает.
– Бросьте, – сказал художник, – лучше скажите, как вы находите цветовую гамму?
– Прекрасно. Особенно тон тела; правда. Флер?
– Да, только мне кажется, что тень с этой стороны должна бы быть чуть глубже.
– Да? – уронил художник. – Пожалуй!
– Вы уловили дух, – сказал Майкл, – но вот что я скажу вам, дорогой мой, откровенно: в картине есть какойто смысл. Не знаю, что с вами за это сделает критика.
Обри Грин улыбнулся.
– Это в ней была самая худшая черта. Она сама меня на это навела. Фатальная штука – заразиться идеей.
– Я лично с этим не согласен, а ты. Флер?
– Конечно нет; только об этом не принято говорить.
– А пора бы, нечего плестись в хвосте за кафе «Крильон». Знаете, волосы здорово сделаны, и пальцы на ногах тоже – просто так и шевелятся, когда смотришь на них.
– И до чего приятно, когда ноги не изображены в виде всяких кубов. Кстати, Обри, модели похожи на цветы «Мадонны в гроте» Леонардо.
– Вся картина слегка в Леопардовом стиле, Обри. Придется вам с этим примириться.
– Да, Обри, мой отец видел эту картину. Кажется, он на нее зарится. Его поразило одно ваше замечание – про белую обезьяну, помните?
Обри Грин широко развел руками.
– Ну как же! Замечательная обезьяна! Только подумать – нарисовать такую вещь! Есть апельсин, разбрасывать кожуру и спрашивать взглядом: к чему все это?
– Мораль! – сказал Майкл. – Поосторожнее, старина! Ну, всего доброго! Вот наше такси. Идем, Флер. Оставим Обри наедине с его совестью.
В такси он взял ее за руку.
– Бедная птаха, этот Бикет! Что, если бы я наткнулся на тебя, как он – на свою жену!
– Я не выглядела бы так мило.
– Что ты! Гораздо милее, по-моему. Хотя, по правде сказать, она тоже очень мило выглядит.
– Так чего же Бикету огорчаться в наше просвещенное время?
– Чего? Господи, детка! Уж не думаешь ли ты, что Бикет... я хочу только сказать, что мы, люди без предрассудков, считаем, что мы – весь мир. Так вот, это все чепуха. Мы – только маленькая, шумная кучка. Мы говорим так, будто все прежние критерии и предрассудки исчезли; но они исчезли не больше, чем сельские дачки и серенькие городские домишки.
– Почему вдруг такая горячность, Майкл?
– Знаешь, милая, мне просто немножко приелась вся наша компания и ее манера держаться. Если бы эмансипация действительно существовала, это можно было бы выдержать. Но это не так. Между современностью и тем, что было тридцать лет назад, нет разницы и в десять процентов.
– Откуда ты знаешь? Тебя тогда на свете не было.
– Верно. Но я читаю газеты, говорю со всякими людьми и присматриваюсь к лицам. Наша компания думает, что они – как скатерть на столе, но они только бахрома. Знаешь ли ты, что всего каких-нибудь сто пятьдесят тысяч человек у нас в Англии слышали Бетховенскую симфонию? А сколько же, по-твоему, считают старика Бетховена устаревшим? Ну, может быть, наберется пять тысяч человек из сорока двух миллионов. Где же тут эмансипация?