Белая полоса
Шрифт:
За несколько месяцев до Нового года в камере появился худенький, лет тридцати, в поношенных штанах и рубашке молодой человек, очень культурный, интеллигентный и доброжелательный парень, в очках и с слегка растрёпанными длинноватыми волосами. Когда он только заехал и на следующий день получил передачу — картошку в мундире, лук, хлеб, варёную свёклу, квашеную капусту и кусок сала, — часть передачи он отложил в кулёчки и протянул мне. А на вопрос «зачем», он сказал, что так принято уделять внимание — очевидно, приняв меня если не за смотрящего, то за смотрящего за смотрящим. Я сказал, что тут сейчас так не принято, но с удовольствием поужинаю тем, чем он меня угостил. Я поделился с Юрой (так звали молодого человека) тем, что у меня было вкусненького, и с этого времени стал поддерживать с ним отношения. Юра в основном все дни проводил на наре — верхней, у умывальника. Читал газеты и книги, всем был рад помочь по хозяйству, чем заслужил у Тайсона доверие и уважение. Как Юра рассказывал,
Несколько дней спустя он обратился ко мне с просьбой: что если бы я дал ему воспользоваться телефоном, то он смог бы разрешить вопрос своего освобождения. Я не спрашивал как, да и в мыслях не было, но он сам сказал, что ничего особенного нет. Что он учился в институте с Оксаной Марченко. Поддерживал с ней дружеские отношения. Что он у неё если не лучший, то самый преданный друг. И она сейчас жена Медведчука. И если бы он имел телефон хотя бы на пять минут, он бы к ней обратился — и его сразу бы отпустили. Он сказал, что знает меня заочно из рекламы и репортажей по TV, что сам он из Белой Церкви. И когда там сидел, в ИВС, в камере на стене видел мой автомобиль — пятнистый джип с надписями «Топ-Сервис».
Меня не удивило ничто из его рассказа. Я готов был с радостью помочь Юре и сразу предложил ему телефон. После звонка он сказал, что поговорил с Оксаной и что его скоро выпустят. А через несколько недель уехал — как сказал, в ИВС, закрывать дело. И за два дня до Нового года вернулся. Привёз мне это фото автомобиля — вырезку из обложки журнала. И теперь находился в камере, ожидая первого судебного заседания, с которого его должны были отпустить на подписку.
Когда он узнал о запросе прокурора, он написал на бумаге номер телефона и протянул мне.
— Позвони, тебе помогут.
Я поблагодарил Юру и сказал, что справлюсь сам. Через несколько дней Юра уехал на суд и не вернулся.
Я начал готовиться к последнему слову. В течение двух недель меня несколько раз посетил адвокат, и мы оговорили, что нужно сказать, а что говорить не нужно.
На следующем судебном заседании каждому из подсудимых была предоставлена возможность произнести заключительную речь. Кто-то отказывался от последнего слова, а кто-то обвинял милицию в выбивании нужных показаний и следователя в непринятии этого во внимание, и даже в стихах, по просьбе своего адвоката заменив в рифму «мудак» на «дурак» и парируя замечание Лясковской («так, давайте не будем, кто тут кто» и о недопустимости использования нецензурной брани) литературным толкованием и значением этого слова. Я же, когда до меня дошла очередь, минуя плёнки Мельниченко и «знаю я ту блядь мордату, ёбаный “Топ-Сервис”, обложить ёго як трэба и разорвить!», в последнем слове сказал, что причиной предъявления мне обвинения в совершении ряда тяжких преступлений явилось нарушение презумпции невиновности. А последующая фабрикация уголовного дела в отношении меня при грубейших нарушениях права на защиту и отсутствии надзора со стороны прокуратуры явилась следствием защиты чести мундира сотрудниками правоохранительных органов, объявивших меня преступником до решения суда при наличии всех доказательств моей невиновности (о плёнках Мельниченко я сказал при допросе Подмогильного).
— Ваша честь! — сказал я. — Вот уже четыре года я нахожусь в заключении, не только без нормальных, человеческих условий содержания и возможности видеть родных и близких, лишённый свиданий, но и без единого доказательства моей вины и со всеми доказательствами моей невиновности!
— С самых первых дней моего задержания, вместо того чтобы вызвать меня в следственные органы при такой необходимости для дачи показаний, при наличии моего домашнего адреса и адреса места работы, я был задержан, а фактически — выкраден, и по сфабрикованному делу неповиновения милиции ночью осуждён к двум неделям административного ареста, и всё это время терпел издевательства, избиения и унижения со стороны работников МВД, заставлявших, пытавшихся заставить оговаривать себя самого и признаваться в преступлениях, к которым я не только не имел отношения, но и никогда не слышал о потерпевших и об их деятельности, и это сопровождалось допросами о якобы украденных мной из бюджета сотнях миллионов гривен, в чём впоследствии мне даже не было предъявлено обвинение. И где я укрываю эти деньги. И всё это — на фоне беспрестанных в нарушение презумпции невиновности, безапелляционных заявлений высокопоставленных чиновников прокуратуры и МВД в СМИ о моей полной и беспрекословной виновности в инкриминируемых мне преступлениях, что явно явилось причиной и далее фабриковать в отношении меня уголовное дело, предъявляя всё новые и новые обвинения, игнорируя свидетельства моей непричастности и запуская по кругу процесс ознакомления, затягивая передачу дела в суд, очевидно, подвергая меня выбору между бесконечным ужасом (воспользовался я подсказкой Трофимова) и ужасным концом. В то время, когда сотрудники милиции указывали на то, что сотню листов показаний в свою защиту я выдумал за одну ночь, а следователи впоследствии вообще лишили меня
— Дело в отношении меня сфабриковано следователем Демидовым, — сказал я, — как следствие нарушения презумпции невиновности и защиты мундира. А моя невиновность доказана всеми материалами, всеми показаниями потерпевших, подсудимых и свидетелей. И моими показаниями на следствии и в суде. А если где-то что-то выглядело так, будто я оправдываюсь, то оттого и оправдательный приговор, — добавил я и поблагодарил за внимание.
— Стукните молотком, Ваша честь! — сказал Сафронов.
— Во! — повернулась к клетке адвокат Ляшенко, выставив вверх на кулаке большой палец.
И Лясковская объявила, что суд на два месяца удаляется в совещательную комнату для вынесения приговора. И отпустила участников процесса.
Машина в СИЗО возвращалась очень медленно. Тащилась. Останавливалась на каждом перекрёстке. Два дня шёл не переставая снег, и снегоуборочные машины создавали пробки. При прохождении обыска на привратке также были задержки. Боксики были переполнены. Шмонщики прощупывали каждую вещь. В тюрьме, из «бункера» пожизненного заключения, как говорили, был совершён вооружённый побег. Бежавших удалось задержать во дворе здания и вернуть в камеру. Однако меры безопасности с этого времени были приняты беспрецедентные. В камере вечером и на следующий день также был обыск. Вещи высып'aли из сумок и прозванивали металлоискателем. Жора написал, что у него на обыске «ушёл аппарат». И Тайсон успел ему спихнуть второй почти перед тем, как в камеру открылась дверь. Через дежурных и по тюремной почте стали доходить слухи об обстоятельствах побега. Как писали и говорили, в камеру к трём пожизненно заключённым (а вернее — одному) девушка-«левитанша» («левитаном» и «левитаншей» называли работников спецчасти — по фамилии диктора Всесоюзного радио, — разносивших по камерам и оглашавшим приговоры, постановления и другие поступавшие в адрес находящихся в СИЗО документы), старший лейтенант пенитенциарной службы, принесла по частям болгарку и пистолет Макарова с обоймой патронов к нему. Что ранее судимый за убийство пожизненник уболтал её на любовь. И пообещал после побега уехать с ней в другую страну. Пистолет впоследствии оказался украденным вещдоком по убийству из сейфа следователя в Белой Церкви. Болгарка и пистолет месяц пролежали в камере в сумке. Болгарка была предназначена для выпиливания в двери отверстия, но применена не была. И в один из дней при выходе вечером на прогулку, при выводе из камеры (наручники когда надевались, а когда нет) двое из пожизненно заключённых, один с пистолетом в руках, выскочили в коридор, а третий остался в камере. И, ранив в ногу собачника, который только один осуществлял вывод (а должны были быть офицер, контролёр и собачник), забрали у него электронный ключ, заставив сказать шифр замка, который нужно было дополнительно набрать на панели из десяти кнопок, и таким образом вышли из «бункера» на этаж следственного корпуса. И таким же образом вышли из корпуса во двор следственного изолятора, где требовали вертолёт. Их уговорили сдаться. И вернули в камеру.
История казалась настолько неправдоподобной, что она выглядела спецоперацией СБУ — как говорили, для того, чтобы в следственном изоляторе «закрутить гайки», то есть ужесточить режим. Но на следующий день начальника оперчасти Бардашевского — Бардака-Звездолёта — уволили. И он в этот же день позвонил Оле и попросил устроить его на любую работу. Оля сказала, что, наверное, он будет согласен мне возить передачи. Его просьба выглядела настолько неправдоподобной, что я посчитал это следующей спецоперацией СБУ и попросил Олю с ним не общаться.
Бардашевского устроил на Троещинский рынок Вова-бандит. И он там работал три месяца. После чего вернулся на должность начальника оперчасти Киевского СИЗО.
Побег же — организованный, подстроенный или спроектированный — действительно был. И он сынициировал бесконечные обыски в камерах, проводимые разными ведомствами — от работников СИЗО до спецслужб департамента.
До дня оглашения приговора я занимался английским, а по вечерам разговаривал с Олей и мамой по телефону. Раз в неделю меня также посещал адвокат.
Владимир Тимофеевич, как обычно, приходил после обеда. Так же приносил от Оли пирожные и шоколадки. Никаких предположений о приговоре не делал. Оле он говорил, что у него есть всё, чтобы доказать мою невиновность. Но оправдательного приговора не будет — он говорил, дадут лет десять. Олин папа говорил ей, что встречался с Азаровым и там шёл разговор, что надо мне дать хотя бы по статье «знал и не сказал». Я же Оле говорил, что, кроме того, что я ничего не знал, а если речь идёт о том, что я знал, что рэкетиры из меня вымогают дань, то это не преступление, поскольку каждый потерпевший, если в отношении него совершается или совершилось преступление, знает об этом преступлении, но за то, что знает, и даже если он не обратился в милицию, а пожалел или простил своих мучителей, то не может за это нести уголовную ответственность — сама эта статья предусматривает до трёх лет лишения свободы, а я уже три с половиной года нахожусь в тюрьме. «И всё, что говорит Азаров твоему папе, или то, что говорит твой папа тебе, — говорил я Оле, — это не более чем брехня».