Шрифт:
Annotation
Брут Сорин Александрович
Брут Сорин Александрович
Белая ветка
Пролог
Такое бывает. Бывает слишком часто, чтобы отмечать какие-либо подробности. Шел снег. И я шел по снегу дворами, а потом почти исчезнувшей тропинкой через парк. Настроение было гнуснее не придумаешь. Впрочем, если бы я остался дома, возможно, пришлось бы хуже. А в общем-то, зачем гадать на этот счет, когда уже бредешь к метро. Так я иду, некрасивый, шестнадцатилетний, бледный, и в глазах сосудики полопались. Я не выспался, читал полночи и чудом проснулся за пятнадцать минут до выхода.
Из метели проступил бетонный куб станции. Внутри, за стеклянными дверьми, лицо тотчас окатило теплом и запахом бомжей, уже который
"Гостинкино" - "Озово"
Поезд отошел от станции со мной внутри. Свободных мест было достаточно, и я сел, одновременно доставая из сумки книгу рассказов Сарояна, чтобы дочитать, наконец, "Студента-богослова". Глаза побежали по строчкам, но сосредоточиться никак не получалось. Все вспоминалась дурацкая цепь событий, приведших к тому утру, когда из-за гордости или еще из-за чего-то все оборвалось. Я старался сбросить эту цепь, вырваться из тесной ее удавки, убежать в чтение, но вскоре сдался. Загнул уголок, застряв на середине страницы, и убрал книгу в сумку. Повздыхал про себя, хмыкнул, покачал головой и стал, чтобы хоть как-то отвлечься, изучать царапины на полу вагона. Коричневое на коричневом, несколько мазков слякоти, как будто школьная доска или картина Сая Твомбли. Подошвы, подошвы, подошвы, колесики инвалидной коляски, костыли, другие колесики дорожного чемодана - все это читалось, если включить какое-никакое воображение, как история жизни. А вдруг оторвавшаяся пуговица или выпавшая из пачки сигарета тоже оставили какие-то свои следы-невидимки на этом полу? И что с того, даже если оно так? Зачем видеть следы? Какой же я все-таки дурак. Эти мысли накатывались волнами. Одна находила на другую. И даже отвлекаясь от всех донимавших меня в последние дни переживаний, я все-таки ощущал их тихое копошение где-то в дальнем углу моей внутренней путаницы. Поезд тем временем вылетел на просторную и светлую станцию "Озово".
"Озово" - "Улица 50-летия Зюзинца"
Осторожно. Двери закрываются. Следующая станция "Улица 50-летия Зюзинца". В вагоне появились новые люди, и, занимая себя, я принялся их разглядывать. Вошел невысокий мужичок в кожаной куртке и поблекших джинсах, такой невзрачный скучный дяденька, какого никогда не приметишь, если только специально не задашься этой целью. Вошел следом худой красивый старик. В седых волосах его поблескивали не растаявшие еще снежинки. Он достал из портфеля электронную книжку и сел напротив меня. Женщина с опухшим тяжелым лицом и ее дочь, грубо слепленная, с широкими ляжками встали у дверей. Они, вероятно, ехали в торговый центр. А больше никто не входил. От этого я даже ощутил некоторое разочарование. И, не найдя более удачного способа оттолкнуться от изъевших меня тоскливых мыслишек, взялся смотреть на других. Два паренька моего возраста сидели, распялив колени, и громко о чем-то говорили, то и дело взрываясь глупыми смешками. Напротив них неопрятный мужчина что-то писал в блокнот. Он выглядел странным и явно находился где-то не здесь. Потому видно пареньки над ним и посмеивались. Путешествие по лицам продолжалось. Необычная девушка сидела рядом с задумчивым мужчиной. У нее были худые нервные руки, нервный силуэт и большие синяки под глазами. Губы ее чуть заметно шевелились. Видимо, она думала вслух. Но о чем? Каков был ход ее мыслей? Что она чувствовала? С этими загадками стоило бы наверное что-то решить, хотя бы допридумать для себя, но я отчего-то постеснялся и поспешил дальше, наткнувшись на делового человека в синем костюме с планшетом, наушником в ухе и электронной сигаретой, краешек которой виднелся из кармана пиджака.
А дальше все остановилось. У двери стояла красивая девочка. Она слушала плеер. На согнутой руке ее висела темная пуховая куртка. Темные обтягивающие чуть полноватые ноги джинсы, белая рубашка в тоненькую полоску, под которой угадывались очертания едва заметно дышавшей груди, лицо же ее трудно было описать, как трудно описать всякое красивое лицо, потому что отдельные черты его ускользают, складываясь в целое. Магнитофон объявил станцию. Двери открылись, потом хлопнули - закрылись.
"Улица 50-летия Зюзинца" - "Солевой округ"
Мне очень хотелось подойти к красивой девочке и познакомиться с ней. Но как?
– думал я. Да и, в сущности, зачем? Она ведь может оказаться заурядной, скучной, глупой. Завяжется никудышный шаблонный разговор, а потом кто-нибудь соврет, что ему выходить, и дождется следующего поезда. Или она может быть умной и интересной, но совсем другой, живущей непонятными мне вещами. Я ведь не могу увидеть за оболочкой, чем она живет, из чего сложена. И все-таки мне хотелось с ней познакомиться. Так обычно тянет совершить какую-нибудь очевидную глупость. Но желание наталкивалось на стеснительность. Как-то мне уже случалось знакомиться на улице, и ничего хорошего из этого не вышло, только нелепость и неловкость. Я никогда не умел найти подходящих слов для такого случая. Впрочем, я и в разговорах с людьми разучился находить слова, особенно в компании или с малознакомыми. Поэтому я просто смотрел на девочку. В лице ее угадывалось какое-то размышление, не выглядевшее однако по-настоящему ее волнующим. Оно как будто присутствовало, но не привлекало к себе внимания. Скользило, иными словами.
"Солевой округ" - "Риццианский бульвар"
Очень толстый человек втиснулся между мной и соседкой моей, казашкой. Она, решил я, может быть и не казашка, может быть из Средней Азии, из Узбекистана, кто знает откуда. Возможно, родилась она где-нибудь в Нурате, посреди ничего, огромного ничего на многие километры. Одноэтажные, почти бесцветные дома, пески и на холме, над городком, крепость Искандера Македонского. Форпост для войны в ничего. И там среди песка росла и крепла, и силилась, и отрывалась от бесплодной почвы родившаяся посреди ничего девочка. Складывалась, росла ладная, живая, и пустыня, и странная страна ее, и старые камни, по преданию принадлежавшие когда-то тому человеку, которого гордыня гнала по городам, волочила, не давая ему вырваться и успокоиться, в простой и бесцветной, как здешние дома, жизни, все это, вероятно, как-то лепило, как-то вытачивало ее. Потом она переехала. Куда? Сначала - в Бухару, в Ташкент, потом - в Петербург, и что было с ней в городах? Ведь родилась-то она, как и все, родилась для того, чтобы стать такой, какой сама себя придумала, чтобы все сложилось у нее счастливо. Пусть надо будет трудиться для этого. Я думаю, многие захотели бы потрудиться, если б знали, что это непременно приведет их к выдуманному ими миру. Что дальше? А дальше вновь Петербург, вновь Москва, Нижний. Деньги - домой. А знаете, города эти - города без центра, бесконечные окраины, тусклые, измотанные, грубые. Так постепенно, по капельке, по капельке, по капельке, кап, кап, кап, кап, кап, кап - умирает Искандер Македонский из детских мальчишеских игр, кап - умирают пески и пространства, кап - пустынное, яркое и глубокое небо, кап - вера в себя, кап - в свою мечту, кап - в свою картину мира, кап, кап, кап... На коленях ее, на коленях названной узбечки моей золотая дремотная и измотанная Азия опочила в лице маленького своего эмира, Тимурида-дитяти, круглолицего и в смешной голубой шапочке. Дитятя спал. Мир его рос, наполняясь поминутно, поминутно ширясь и усложняясь. Так и ехали мать и сын ее Тимурид... Турсун, быть может, кто его знает...
Очень толстый человек втиснулся между мной и ними. Он долго ворочал боками, втискиваясь, скреб пол большими кроссовками. Потом уселся наконец и шумно, с облегчением выдохнул. Я, пытаясь отвлечься от красивой девочки, задумался об этом толстом человеке. Чем он может заниматься?
– спросил я себя, но ни одно мое мысленное предположение не показалось мне подходящим. Дяденька этот не похож был на программиста, ничуть он не смахивал и на пухлого комика-добряка, и на человека творческого, отрастившего себе телеса в силу малоподвижного образа жизни. Тогда я подумал, что он мог бы быть охранником какого-то не слишком нужного объекта, но и от этой мысли отказался. Толстое лицо его было внутренне живым, выдающим личностный стержень. Ясно одно, он уж точно не спортсмен, - хихикнул я про себя. Ну так кто же? Интересно, есть ли у него жена? Не факт. Хотя черт его знает... Откуда он, в какой вырос семье, чему научился, с кем дружил? Был ли это серый город Севера, белый город Тавриды, Дальний Восток и берега океана, а мама с папой живы ли? Вот так сидит рядом с тобой огромная загадка, дышит себе тяжело, пофыркивает, и попробуй ее разгадать. Ни ключика, ни подсказки. Но вот огромный человек, едва не зашибив меня своим могучим локтем и вскрякнув, выудил из гигантского кармана куртки журнал. Может, сейчас что-то прояснится - счел я, однако никак не мог разглядеть название, а потом пригляделся и вверху страницы прочел - "The culture of sumo".
Поезд выехал на Риццианский бульвар. Начались красивые места. Я часто выходил здесь, когда не спешил, чтобы прогуляться до центральных площадей и проулков старого города. Однако теперь, увы, был не тот случай. До сеанса оставалось не более получаса, а еще билеты нужно было выкупить.
"Риццианский бульвар" - "Петров-Водкин"
Повалили люди. Вошла девушка с тубусом в черном пальто и в убитых кедах. Следом за ней - старик с потертой сумкой на плече. Они с девушкой говорили что-то о символизме, картинах Беклина и о том, что Елена Крестовская кое-что у него позаимствовала. Наверное, здесь где-то художественный институт рядом, - подумал я. Или просто мастерская. Черт их разберет, этих пожилых художников.
В дальнем конце вагона отчего-то началась суматоха. Люди выбегали на платформу. Кто-то даже заботливо придерживал дверь, чтобы все желающие успели выйти. Какой-то парень фанатского вида, но без "розы" поманил и красивую девочку, надеясь, вероятно, и добавить ее "вконтакте". Но она не повелась, осталась. Причина этой всеобщей паники вскоре прояснилась. В вагон ввалился сильно пьяный и неимоверно пахучий бомж с чашкой "Ролтона" в грязных руках. Он обрушился на моментально освободившееся сиденье. Люди зажимали носы и выходили. Моя же красивая девочка не вышла. Какая все-таки молодец!
– подумал я, - поберегла чувства человека. Два дурацких парня, все это время хохмившие про неухоженного мужчину с блокнотом, переключились теперь на бомжа.