Белая ворона. Повесть моей матери
Шрифт:
Человек не хочет расставаться со своими заблуждениями, если они ему приятны. Легче таблетку в рот закинуть, чем вести правильный образ жизни. Довольно часто после проведённой с больным беседы, когда я считала, что убедила его, он спрашивал: "А что же вы мне всё-таки назначите?" Увы, больной верил в силу медикаментов. Приходилось назначать то, во что он верил, но я упорно отговаривала больного от посещения больницы, от лекарств, говоря, что каждое из них имеет побочное действие, и поэтому надо как можно меньше принимать их, и даже витамины лучше извлекать из пищи, чем из аптеки. Мне всегда было жаль их денег – лучше бы они их потратили на фрукты. Было всегда жаль и государственных средств, в таких огромных количествах тратящихся на содержание больниц и поликлиник. Разумнее было бы от лица авторитетных лиц постоянно вещать по радио, писать в газетах, что здоровье находится не в руках врачей и не в аптеке, а сохраняется самим пациентом. Так можно сдвинуть эти горы зашлакованности разума заблуждениями.
Работая на полторы ставки, я уставала до изнеможения, получая хроническую психотравму. Чужое горе, а часто и бесполезность моей работы угнетали меня. Я приходила домой, бросалась на диван,
Больные меня не только любили, некоторые из них смотрели на меня как на Бога, когда я навещала их на дому. Лучше бы они меня ругали, чем мне видеть эти ждущие помощи глаза. Я сгорала от стыда, так как знала, что многим из них я не могу помочь. Особенно тяжело было смотреть на молодых людей, страдающих таким неизлечимым заболеванием, как рассеянный склероз. Сказать, что они безнадёжны, и пусть меня больше не вызывают, было нельзя. Поэтому приходилось искусно врать годами, чтобы поддержать их веру в выздоровление. Я тратила свои энергетические ресурсы, зная, что подрываю своё здоровье. Неврологическим больным я всегда рекомендовала выходить из конфликтной ситуации, например, перейти на другую работу, развестись, если в семье были постоянные конфликты. Я очень хотела по своему же рецепту уйти со своей работы, завидовала ткачихам: отработать бы свои 8 часов и откинуть копыта на диване, и не видеть чужого горя, которое беспокоило меня почти также, как своё. Но я не могла, так как с детства было привито чувство долга. Меня государство учило 6 лет в мединституте, мама и Марья Васильевна содержали меня 23 года, больные выхлопотали мне квартиру, следовательно, я всем должна, и нужно работать. Защитные силы моего организма резко снизились, и я приобрела массу хронических заболеваний и, ещё не уверенная в своей правоте, испытала всю бесполезность лечения и на себе. Мне не помогли ни большие дозы антибиотиков, ни физиолечение, ни лечение в Евпатории.
Энергия жизни тратилась на бесконечные конфликты с начальством. Времени не хватало на общение с больными, а мне приказывали делать подробные записи в амбулаторной карте, описывая подробно даже норму. Я же описывала только патологию, и то сокращённо – для себя, а не для комиссии, и длинное описание нормы заменяло написанием одной латинской буквы N. Я доказывала, что если буду расписывать подробно, то не смогу оказать качественную помощь больному, но начальству это было неинтересно, а нужна была видимость работы на бумаге. Мне делали замечание, что мои назначения недостаточны для лечения больных, не замечая при этом, что длительное интенсивное лечение, которое пациенты принимали у других врачей, было безрезультатно. Были конфликты и по другим причинам. Например, мне была выделена машина на один час в неделю утром для обслуживания неврологических больных на дому на всех отдалённых терапевтических участках. Но машину постоянно забирали то завхоз, то старшая медсестра, и я не успевала обслужить все вызова. Когда у заведующего поликлиники Мишагина В.Ф., моего однокурсника, тяжело заболела дочь, он брал служебную машину для поездки в Ивановскую областную больницу почти ежедневно. Когда я стала "качать права", он мне ответил: "Помнишь, что с твоим мужем сделали? Вот и с тобой это же будет". У меня в глазах потемнело, я это хорошо помнила всегда: с начальством конфликтовать нельзя, надо подчиняться, но подчиниться без ущерба для больных было невозможно.
Заведующие поликлиникой менялись у нас, как в калейдоскопе. Сосчитать, сколько их было, невозможно, но я хорошо помню, что переругалась с ними со всеми, не пропустив ни одного. На эту должность желающих в нашей больнице не было. Заведующий поликлиникой – это промежуточное звено между рядовым врачом и начальством свыше. Заведующие поликлиникой не были хозяевами, но были хуже рабов. Раб должен только слушаться своего хозяина, а заведующий поликлиникой, будучи рабом своего хозяина, должен был обратить в рабство ещё и обычных врачей, то есть рассориться с ними, так как приказы, сыплющиеся сверху из Министерства здравоохранения, были направлены против больного, нарушали естественное отношение врача и больного, сводя работу врача к оформлению документации и отчётности. Но ссорилась я одна.
Наконец, наступило совсем плохое время – всеЁбщая диспансеризация. Именно только таким словом и можно назвать эту показуху, очковтирательство и вредительство. Терапевты и специалисты узкого профиля были отвлечены от лечебной работы и переключены на профилактическую, которая заключалась в массовых профилактических осмотрах населения, взятии на диспансерный учёт большой группы больных, заведении дополнительной обширной документации, а, главное, отчётности. Медики застонали от такого бремени. Лечить больных (прямое назначение врача) стало некогда. Необходимо было отказывать какой-то части населения в медицинской помощи для того, чтобы осмотреть здоровых. Но это было недопустимо, следовательно, пришлось сократить время, необходимое для приёма больного, то есть кое-как его выслушать или совсем не слушать, кое-как осмотреть, но, главное, сделать подробную запись в амбулаторной карте. Иногда врач записывал жалобы больного, ни разу не взглянув на него. Одна из врачей додумалась до того, что перестала осматривать больных. Услышав только жалобы, она делала чётким, крупным почерком записи в амбулаторной карте, но не успевала. Она забирала все амбулаторные карты домой и придумывала записи нормы и патологии, которые могут быть при данной болезни. Диагноз она ставила только по жалобам или с потолка. На собрании заместитель Главврача по экспертизе Смирнова Лариса Станиславовна ставила нам всем её в пример.
Необходимо было подчиняться приказам Министерства, и совесть моя отягощена до сих пор смертью больного. Приём неврологических больных был организован по строгой талонной системе, и больные приходили каждый в своё время, и очередей у кабинета не было. Когда начались профилактические осмотры, которые шли целый год непрерывно, количество талонов, выданных на неделю вперёд, значительно сократилось, а потребность в неврологической помощи не уменьшилась. Поэтому пациенты без талонов то и дело заглядывали в кабинет со слёзно просящим выражением лица. Мне трудно было отказать им. Я чувствовала, как им плохо, и от этого было плохо и мне. Я принимала их, ускоряя осмотр больных по талонам. Так было и в тот день. Я приняла уже многих без талонов, как в кабинет заглянул мужчина, которому три дня назад я выдала больничный лист и направление на стационарное лечение в НХО. У него был ушиб головного мозга – травма, более тяжёлая, чем сотрясение головного мозга. В стационар он не лёг и решил прийти на приём. Я объяснила, что принять его не могу, так как времени не было совсем, и у кабинета уже скопилась очередь. Я сказала: "С вашей серьёзной травмой нужен строгий постельный режим, а не амбулаторное лечение. Срочно ложитесь в стационар". Он дождался окончания приёма и уже в коридоре ходил за мной по пятам и просил, чтобы я его осмотрела. "Нет, не могу, мне нужно срочно ехать на профосмотры. Вас осмотрят в стационаре", – ответила я тоном, не терпящим возражения. Может быть, я бы ему не отказала, но у него на руках было направление в стационар, и там были врачи, которые не участвовали в профосмотрах. Больной ушёл домой, у него началось кровотечение из повреждённых сосудов головного мозга, образовалась внутричерепная гематома, на десятый день он умер. Если бы не было никому ненужных осмотров, то у меня было бы время осмотреть больного и заметить нарастание неврологической симптоматики. Я бы уговорила его лечь в нейрохирургическое отделение, так как он нуждался в оперативном лечении. Будь проклята эта всеобщая диспансеризация!
Однако, дело не только в том, что не стало хватать времени на приём больных или количества врачей для проведения осмотров. Наше государство всегда хорошо решало эту проблему путём увеличения количества врачей, расширения сети поликлиник, не жалея на это средств. Так наш микрорайон Томна много лет назад обслуживал всего один фельдшер. У него было несколько коек для тяжелобольных. Он лечил от всех болезней: подбирал очки, лечил зубы, болезни уха, горла, носа, терапевтические и нервные болезни; как хирург, вскрывал панариции, лечил раны, накладывал гипс при переломах. Он работал с утра до вечера, а, случалось, и по ночам. Тогда не было диспансеризации, и больные обращались только с серьёзными болезнями. Поэтому было достаточно одного только фельдшера широкого профиля. Он пользовался уважением и любовью жителей Томны, и, когда умер, за его гробом шла толпа протяжённостью, наверное, в километр. Потом на Томне появилось три терапевта и специалисты узкого профиля: хирург, невропатолог, ЛОР, окулист, рентгенолог, окулист, детские врачи. Затем количество терапевтов увеличилось до семи, но врачей вновь не хватало, так как появилась работа с бумагами, отчётностью. Росло количество врачей – росла и обращаемость, и заболеваемость. Но для того, чтобы не хватало врачей ещё больше, была придумана всеобщая диспансеризация. Для неё потребовались и все пока ещё здоровые люди, которые совместно с врачами должны были поискать в себе какие-то скрытые болезни, прислушаться к себе, не кольнёт ли где, и бежать скорее к врачу, или регулярно приходить в больницу ещё до того, как кольнёт. Это увеличивало посещаемость поликлиники, отсюда вытекало требование расширения лечебных учреждений и пополнение их новыми кадрами. На это работали многочисленные вузы страны, выпуская ежегодно огромную армию врачей. Огромная армия больных и здоровых помогала этому многочисленному классу медиков иметь работу и заработок. Благодаря им не было безработицы.
Осмотры были совершенно бесполезны. Это понимали даже не медики. Оторванные от работы для обязательного осмотра педагоги удивлялись: "Мы сами придём, когда заболеем". Они рассуждали верно: в больницу нужно приходить только в крайнем случае. Оторванные от станков рабочие нервничали, торопились быстрее бежать к своим станкам, так как каждая минута простоя станка – это минус от зарплаты. Тогда начальники стали заставлять их приходить в выходные. Это было ещё хуже: дома были родители, дети, а рабочие нуждались в отдыхе, а не в осмотрах.
Однако, самая большая вредность диспансеризации заключалась в том, что она меняла мышление человека и сбивала его с естественного пути оздоровления. Ещё со времён Гиппократа было известно, что болезнь легче предупредить, чем лечить. Наше советское здравоохранение решило, что предупреждать болезни должны врачи, а не пациенты, путём осмотра здоровых и выявления болезней на ранних стадиях заболевания, чтобы быстрее и легче их вылечить. Взятый после осмотра на диспансерный учёт пациент должен регулярно являться на приём и проводить профилактическое лечение, а если он не являлся, то сестра ходила по домам и приглашала его, то есть освобождалась от приёма, и врач работал уже за двоих. Народ активно зомбировали, привязывая к врачам и аптеке. Больной фиксировал своё внимание на своих болячках, прислушивался к себе, испытывая страх перед надвигающейся болезнью, которая, оказывается, нуждается в регулярном наблюдении врача. С помощью врача изменялось сознание человека. С помощью лекарств отключалась собственная система регуляции, и собственные защитные механизмы сдавали свои позиции. Болезнь переходила в хроническую форму. Врачи уподоблялись ветеринарам, которые лечат бессловесных животных. Некоторые наиболее прогрессивные и мыслящие люди понимали, что осмотры – мероприятие для галочки, и не поддавались этому бедствию. Врачи не учитывали, что у человека в отличие от животных есть ещё и мышление, которое играет огромную роль как в развитии болезни, так и в выздоровлении. Этому были многочисленные подтверждения на практике: опыт наших предков, которым болезнь была нежелательна, и они настраивались на здоровье; опыт йогов; а также то, что врачи могли видеть ежедневно. Если больничный лист оплачивался на 100%, то вылечить такого больного было труднее, чем того, у кого процент оплаты был меньше. Они фиксировали внимание на болезни, не очень желали выздоровления, и болезнь затягивалась.