Белеет парус одинокий. Хуторок в степи
Шрифт:
– Нет, горы лучше, – упрямо сказал Петя.
Никогда ему еще не было так трудно разговаривать с девочкой. Насколько легче, например, было с Мотей. Правда, Мотя его любила, а эта – кто ее знает… Самое ужасное заключалось в том, что она совершенно не интересуется, зачем он ее вызвал на свидание. Что это: притворство или равнодушие?
Между тем с каждой минутой она нравилась ему все больше и больше. Он уже был без памяти в нее влюблен. И влюблен совсем не так, как раньше: не в далекую мечту, а в соблазнительно близкую действительность.
В продолжение прогулки она иногда без видимой причины смеялась, и этот обольстительный смех казался Пете странно знакомым, но он никак не мог вспомнить, где и когда он его слышал.
«Ну подожди, голубушка! – думал Петя, любуясь хорошенькой головкой Марины с черным бантом и веточкой жасмина. – Мы еще посмотрим, что ты потом запоешь!»
– Вообразите себе, – с косой иронической улыбкой сказал Петя, – одно время я был в вас здорово-таки влюблен.
– Вы в меня? – с удивлением сказала Марина и пожала плечами. – Не представляю себе, когда это могло быть?
– Давно. В прошлом году, – вздохнул Петя. – А вы, наверно, об этом и не догадывались?
Она остановилась и посмотрела на него снизу серьезными, внимательными глазами.
– Этого никак не могло быть.
– А вот было!
– Где, когда?
Петя посмотрел на девочку с нежным упреком и, отчеканивая слова, произнес:
– Июнь. Италия. Неаполь. Вокзал. Может быть, нет?
В один миг лицо Марины резко изменилось: стало испуганным, серьезным. Она покраснела.
– Вы ошибаетесь, – сухо сказала она, и в ее глазах появилось что-то замкнутое, неприступное. – Мы никогда не были в Италии… И вообще за границей.
Но Петя сразу почувствовал, что это неправда.
– Нет, нет, вы были в этом самом пальтишке и в этом самом черном банте! – заговорил он с увлечением. – Вы шли по перрону со своей мамой… И был Максим Горький… А наш поезд в это время тронулся, я высунулся в окно и посмотрел на вас, а вы посмотрели на меня. Разве этого не было? Вы разве не посмотрели на меня? Может быть, нет?
Она молчаливо хмурилась и отрицательно качала головой, но густая краска не сходила с ее лица, даже вздернутый подбородок был красный. Она готова была рассердиться.
– Может быть, нет? Нет? – настаивал Петя.
– Ничего подобного, это вам приснилось!
– И я даже знаю, куда вы потом поехали. Сказать? Нет? В Париж! – с каким-то горьким торжеством крикнул Петя.
Она отрицательно качала головой, начиная бледнеть.
– Мари-Роз, Лонжюмо, – тихо, но внушительно сказал Петя, пристально глядя ей в глаза и наслаждаясь ее смятением.
Она так побледнела, что Петя испугался. Затем лицо ее стало неподвижно-презрительным.
– Вы фантазируете, – сказала она небрежно и даже заставила себя засмеяться своим странным смехом, который казался Пете таким знакомым.
И вдруг он понял: это был русалочий смех Веры из «Обрыва», а сам он был жалкий Райский.
– И запомните себе раз навсегда, что никогда не было ничего подобного, – сказала Марина, повернулась и быстро пошла к дому.
Петя побежал за ней.
– Не провожайте меня, – сказала она, не оборачиваясь.
– Марина, подождите… Но почему же? – жалобно простонал Петя.
Она обернулась и, смерив его с ног до головы презрительным взглядом, сказала:
– Болтун! – и побежала домой.
Петя никак не ожидал, что такое многообещающее свидание может кончиться ничем. Он совершенно не понимал причины ее гнева. Он только знал, что потерял ее если не навсегда, то, во всяком случае, надолго. И главное, когда? Именно тогда, когда все так хорошо налаживалось, когда так вкрадчиво темнела степь и за далекими обрывами в воздухе висела большая луна, чуть светящаяся изнутри, как бумажный монгольфьер.
48. Записки Цезаря
В течение ближайших дней Марина не появлялась, Петя бросил в окно несколько секреток, в которых на разные лады выманивал девочку на свидание, даже обещал открыть ей какую-то важную тайну, но ничего не действовало. Петя понял, что он окончательно потерял Марину.
Он был в отчаянии. Это отчаяние усугублялось тем, что решительно некому было описать свой неудачный роман, красноречиво излить свою «наболевшую душу», как мысленно называл Петя муки уязвленного самолюбия. Поэтому приход Гаврика был как нельзя более кстати.
Как всегда в последнее время, Гаврик появился неожиданно. Петя увидел его уже в саду. Нельзя было понять, откуда он взялся. Во всяком случае, в калитку он не входил, так как Петя сам был в это время у калитки, высматривая, не пойдет ли кто-нибудь за керосином.
У Гаврика был заткнут за поясок потрепанный учебник, и в руке он держал свернутую в трубку тетрадь, которой он сердито постукивал по колену. Вообще вид у него был довольно мрачный.
– Что, будем заниматься? – со вздохом спросил Петя.
– Нет, горобцов ловить, – сухо ответил Гаврик.
Петя выбрал в саду тенистое местечко, откуда был виден флигелек, и они сели под черешневым деревом на землю, поросшую ромашкой.
– Ну, что у тебя такое? – спросил Петя вяло.
– Да вот надо выучить «Записки о Галльской войне».
– Ага. Так это я тебе сейчас все объясню. Вся штуковина заключается в том, что эти самые «Записки о Галльской войне» написал Цезарь. Он, видишь ли, назывался «Кай Юлий» и был, так сказать, римский император, который…
– Да это я без тебя знаю. Мне надо читать и переводить, а первую главу на память.
– Можно, – покладисто сказал Петя. – Тогда открой учебник и переводи.
– Я уже перевел, – сказал Гаврик.