Белка
Шрифт:
Рокотов происходил из древнего рода рыхлых бобров, которые были настолько хитроумны, что научились торговать собственными шкурками, сами ничуть не страдая от этого, и нажили огромный семейный капитал, который был разорен революцией, но невозможно было уничтожить самый род рыхлых бобров, у которых шкура никогда не прирастала к телу, и она могла вывернуться наизнанку, словно чулок, и остаться в руке того, кому, скажем, удавалось схватить рыхлого бобра за шиворот. Род Рокотовых, одним словом, уцелел, и после революции его представители постепенно стали спецами, доцентами, гинекологами, до-стоевсковедами и товароведами, вновь обросли роскошным мехом, а один из них, наш Илья Борисович Рокотов, стал директором издательства, но при этом оставшись существом чрезвычайно мягким, доброжелательным и, главное, совершенно незаметным, ни во что не вникающим, - это было весьма мудро при свирепости таких двух тиранов, как Кузанов и Крапиво, полновластно ведающих всеми издательскими делами. Он их вполне устраивал, тихим, сонным, рыхлым невидимкою просиживая годы в своем директорском кресле и время от времени выступая на совещаниях в высших инстанциях
И такого бобра ты, болван, хотел сковырнуть с насиженного места, обманувшись тем, что однажды, войдя к нему в кабинет на цыпочках, ощупал его, сонного, и нашел, что директор настолько рыхл, что никакого труда вроде бы не составит дать ему коленом под зад, вытурить из кабинета и самому занять его кресло. Благо, кожа на этом кресле была еще целехонька после многих лет производственной эксплуатации, что говорило, разумеется, о бережном отношении Рокотова к орудию производства, о спокойствии его нрава, то бишь седалища, и, главное, о его желании подольше сохранить сие кресло для покоя вышеназванного органа. Чтобы обо всем этом догадаться, не надо было много мудрить, достаточно было посмотреть на Рокотова в минуту его сладкого пробуждения в директорском кресле, когда он широко зевал, скаля крупные желтые резцы, невинно таращил серенькие очи, подернутые младенческой слезою, лез, словно фокусник, в карман своей пышной заместительницы Караваевой Ларисы Дмитриевны, что стояла рядом с бумагой в руках, и вытягивал из Караваевой, то есть из кармана ее помпезного платья, наливное яблоко, такое же замечательное, как сама Лариса Дмитриевна, и с видом полного счастья принимался грызть его, выплевывая семечки в готовно подставляемую розовомясую ладонь любимой сотрудницы. Лишь раз посмотреть на картину такого счастья - и у всякого отпадет желание нарушить его, - что мы, совсем уже бессердечные, что ли?
– и тем более пытаться отнять его у шестипудового бобра с могучими желтыми резцами... Но, как поется в песне, ты взглянуть не догадался, умчался вдаль, орел степной, - вернее, умчали тебя вдаль, вон аж куда, к абхазскому побережью Грузии, и все по причине твоего опасного непонимания истинных соотношений сил, правящих миром и, в частности, нашим маленьким издательским мирком.
Ах, на твоем месте я бы лучше удавился, чем соваться туда, где другие оборотни во сто раз умнее тебя и подлее, и ты для них просто служебно-прикладная вещь, на данное время необходимая им, что-то вроде бильярдного кия в сложной, расчетливой игре, - а ты возомнил себя игроком, в то время как был просто удобной палкой в их руках, предназначенной для тычка в шар. А шары все-таки более ценная для них вещь, чем кии, и все шары в конце концов попадают в лузу, принося игрокам глубокое удовлетворение, ты же стал непослушным в их руках, начал открыто воевать с Рокотовым, горланить на собраниях, изобличая его во всех смертных грехах, о которых, кстати, всем было известно, в том числе и Кузанову. Но ты, простофиля, надумал открыть общественности глаза и героически таращился, произнося вслух критику, ты перестарался, парень, или, возможно, попросту кончилось твое время, твой стиль надоел такому тонкому и многообразному стилисту, как наш главный редактор, а ты еще ничего не подозревал, не чуял и громил Рокотова где только мог, чувствуя себя почти победителем, в то время как во всех углах издательства уже смеялись над тобою, покачивали головами и ждали того момента, когда Кузанов одним глазом, вприщур, посмотрит на тебя. Всего лишь посмотрит на тебя.
Всего лишь посмотрит особенным взглядом - и партия будет закончена, на зеленом сукне преспокойно останется круглый шар под именем Рокотов Илья Борисович, а сломанный кий, то бишь Нашивочкин, с расщепленным концом отправится в подвал, чтобы новая архивистка Лера Петракова доставала с его помощью нужные рулоны плакатов с верхней полки стеллажа.
Значит, все ждали чего-нибудь подобного, но случилось другое, и тот особенный последний взгляд редактора не успел сверкнуть в твою сторону Кузанова внезапно поразила глазная болезнь, он надолго исчез, а потом появился в издательстве под ручку с твоей женой, Таней-Киской, но это уже была не прежняя древнеегипетская киска, а вполне самоуверенная, холеная кошка и, как мы узнали и ахнули, надомная секретарша Кузанова, его постоянная спутница и поводырь, ибо старый фокстерьер стал носить плотно заклеенные очки, в одном стекле которых была оставлена крохотная дырочка, сквозь нее он только и мог теперь взирать на мир. Однако и этого окошка вполне было достаточно многомудрому оборотню, он прекрасно видел все, что творится вокруг, живо навел расшатанный междоусобицей порядок и, к нашему следующему великому удивлению, снял с должности не Рокотова, а тебя, мужа своей секретарши-поводырши, и мы все заткнулись, и Илья Борисович остался преспокойно поедать наливные яблочки Ларисы Дмитриевны, доставая их, словно фокусник, то из низкого выреза ее платья, то из-под накинутой на ее плечи шали с пышными розанами.
И я спрашивал как-то у Литвягина, что бы это все значило, и Литвягин мне ответил: а хрен его знает, бывают у старых маразматиков причуды, когда они вдруг вспоминают о загубленных ими невинных младенцах и что-то вроде раскаяния начинает беспокоить их, словно запор, тогда подбирают они какую-нибудь паршивую кошку и ухаживают за нею, как за родной дочерью, может, подобную притчу мы имеем теперь перед глазами, говорил Литвягин, а впрочем, хрен его знает. Эта Киска... не слыхать было, чтобы путалась с шефом, но что бы то ни было, жалко Нашивочкина, вот кто остался кругом ни с чем, жена, сука, вся в мехах бегает с шефом под ручку, а бедняга Нашивочкин, говорят, заболел и лежит в больнице - так
Помнишь, помнишь, я зашел к вечеру в твою палату, не сразу увидел тебя среди остальных бедолаг, лежавших и сидевших на койках, а ты первым заметил меня и заорал: "Вон отсюда, из-за тебя я попал сюда, ребята, дайте кто-нибудь костыль, я хочу стукнуть его по голове!"
Перестань, дельфин, - отвечал я на нашем языке всех зверей и птиц и "гад морских", - прекрати истерику, ибо виноват прежде всего ты сам, что не слушался меня. Не я ли говорил, что человеческий мир не так прост, как тебе кажется, и поэтому лучше всего жить незаметно, не вылезать вперед, не тщиться схватить самый жирный кусок, не искать славы, а успокоиться на мирной дружбе с каким-нибудь приятелем, играть с ним в шашки, коли сердце жаждет битвы. И все, что можно позволить для души - это спокойно созерцать да, елико возможно, кое-что понимать, но никогда, ни за что, ни в коем случае не раскрывать никому того, что удалось понять. Не говорил ли я этого тебе?
– говорил, а послушался ли ты?
– не послушался, и нечего теперь корить меня, искать вокруг, чем бы запустить мне в голову, слушай лучше, что я тебе сейчас скажу, внимательно слушай.
Есть путь спасения для тебя, и если ты не хочешь сдохнуть здесь, в больнице, запомни мои слова. Ты не смог приспособиться к человеческой жизни, как я, и не оказалось у тебя ни мудрости, ни моей беличьей осторожности, поэтому подошел ты вплотную к краю бездны, осталось только свалиться туда. Но есть обратный ход, - в горе, отчаянии и ужасе своем человек не раз пользовался им на моих глазах и ускользал от неминуемой гибели. Это решимость Каина, которому дольше жить, чем Авелю; но не обязательно убивать своего брата, достаточно просто убить человека, и не обязательно другого - а хотя бы человека в самом себе, отречься, отказаться, уничтожить все то, что потихоньку преображало тебя из неразумного животного в духовное существо. Отречься, отказаться, забыть человеческий стыд, не позволяющий тебе совершить тот или иной поступок, и поступать только так, как велит жаркая, потная от страха, ничтожная и необозримая, как ночь, первооснова твоей животной сущности. Отречься, отказаться, позволить себе хоть единственный раз подчиниться этому велению - и рухнет та длинная лестница, по которой человек в тебе карабкался к небу, и вместе с нею рухнешь и ты, но, может статься, не погибнешь при этом, а наоборот - избавишься от ангела смерти, который уже стоял над тобою и ждал, занеся меч. И обретешь ты долгие-долгие годы каинова существования, стараясь уйти как можно дальше от роковой предрешенности и двигаясь в обратном направлении к тому, что шумит, грохочет вдалеке как стройка человеческая, как веселый и деятельный гул возведения стен Будущего, в котором места тебе не достанется. Ибо ты пойдешь в противоположную сторону, к одинокому подыханию зверя и, пройдя смертный порог, попадешь в свой звериный рай, где все будут бесконечно насыщать свои желудки, оттяпывая куски друг от друга, где каждая жующая челюсть будет работать на полную мощность, и блаженство всеобщего насыщения выразит дружная, одновременная Великая Отрыжка теплым сырым мясом.
Дельфин, не подумай, что я недооцениваю прелести и такого рая, иначе я не стал бы в свое время направлять тебя в эту сторону, хотя сам я стремлюсь вовсе в другую, и я подсказал обратный ход не из темной подлости или презрения к тебе, нет. Я просто никогда не мог понять того, почему старость столь несчастна и уродлива, почему дозволено четвертовать младенца на глазах у его матери, отсекать ножом тонкие ручки его и ножки, и зачем нужно еще и стремиться куда-то ввысь, к величайшим вершинам духа, когда мы знаем обо всех этих делах, и я не видел причины, чтобы не подсказать тебе единственного пути спасения твоей жизни, коли он имелся. Ты должен был отказаться от всех приобретенных навыков человеческих и пройти обратное превращение в животное, в этом не видел я ничего особенного, ибо, стоя между зверем и человеком, я должен был молча взирать на ужасный облик и Сциллы и Харибды, не смея даже пикнуть и показать вида, что постиг этот ужас. То есть я не знал и никакого преимущественного блага, которое будет у тебя, если ты из человека вновь станешь дельфином. Но я видел, что это спасет тебе жизнь.
Я выкрал тебя из больницы, увез на такси к себе домой и держал в своей однокомнатной квартире до тех пор, пока парализованные, жалкие, как у дохлой лягушки, ноги твои не отвалились, и затем мучительно, омерзительно отрастал твой хвост, и ноздри твои постепенно перемещались с лица на затылок, и все это переносил ты в лихорадке, при высокой температуре. Обратное превращение твое было похоже на затяжную болезнь вброде брюшного тифа, и ко времени, когда ты выздоровел, уже настала глубокая осень, и я колебался, стоит ли отпускать тебя в путь, боялся, что не успеешь до ледостава пробраться по рекам к морю. Но ты успел, как я вижу, и не только успел, но и выбрал более удачный маршрут, хотя ничего, кроме истины, что Волга впадает в Каспийское море, я не открыл тебе, отправляя в далекое путешествие, и оно, слава богу, завершилось благополучно, и ты теперь на Черном море, которое все-таки соединяется с Мировым океаном. Не жалеешь ты, что все так получилось?
– Что ты, - ответил мне улыбающийся дельфин, - я теперь отец семейства, у меня хорошая, полная жена и двое дельфинят, хулиганы такие, что усы тебе сбреют, пока ты рюмку собираешься выпить. Дом у меня двухэтажный, на дне Гагрского залива, и целая роща подводных мандаринов, которые я даже не тащу на базар, а сразу сдаю на заготовительный пункт. Одним словом, хорошо живу, генацвале, приходи ко мне в гости, все собственными глазами увидишь, музыку послушаешь, недавно два моих абрека нашли где-то медную трубу, как золото блестит, а сосед-старик, бывалый дельфин, видавший даже берега Австралии, отлично играет на ней: ду-ду-ду! ду-ду!