Белка
Шрифт:
– Отдайте письмо по адресу, указанному здесь, - сказал старик, подавая мне узкий голубой конверт.
– Вам все сделают. Придется только поехать в Тегеран. Положенное мне вознаграждение завтра же перечислите на мой текущий счет.
– Надеюсь, что моя жена ничего не узнает о предстоящем деле, - предупредил я.
– О, не беспокойтесь, мистер Азнаур. Сами понимаем... Моя фирма не делает промахов.
Я попрощался и ушел. Но, уже подходя к машине, где опять вертелся темноголовый мышонок в шортах, протирая стекла машины, я спохватился, что позабыл свою шляпу, и быстро вернулся назад, позвонил в дверь, которая в ту же секунду открылась, словно за нею меня ждали, - и опять я увидел золотисто-смуглую гетеру, с улыбкой протягивавшую мне шляпу. Я заметил, что она успела переменить туалет: вместо ремешка на ней
Я поблагодарил, однако неспешилуходить:что-то невысказанное, настойчивое было во взгляде черных глаз. За мою невольную, искреннюю нежность, которую испытал я к ней во время визита и которую она почувствовала, видимо, гетера желала что-то мне сообщить, но или не смела, или была немой и потому лишь доброжелательно, грустно смотрела на меня из-под ровно подрезанной челки сквозь очки. Я потрепал ее по щеке и пошел себе, отправился в Тегеран, где вскоре с пробитой пулями грудью лежал под решеткою сада и вспоминал среди тысяч других картин прошлого и то, как стояла в дверях улыбающаяся обнаженная гетера с белой веревкой на шее, и я притронулся пальцем к ее щеке, и кожа была удивительно гладкой, теплой.
Нет, ничего не почувствовал и я в ту минуту, когда уже был произнесен приговор над Георгием; мне только стало казаться с некоторых пор, что у меня больше нет тайной внутренней связи с другом - может быть, прошло слишком много времени со дня разлуки. Беда! Словно мыши перегрызли ту невидимую духовную нить, связывавшую нас с Георгием, и отныне мы оказались врозь, каждый сам по себе.
Я не нашел себе места среди тех, которые ничего лучшего не могли придумать, кроме понятия собственности. Но и в мире одухотворенных призраков, могущих существовать только за счет памяти тех, кому отпущена секунда жизни, мне не нашлось местечка. Моя жизнь была всего лишь непонятно для чего произведенной вспышкой, при свете которой метнулась по стене быстрая тень белки. Я был кратковременным носителем тоски по будущему совершенству и одновременно хвостатым зверем, не желающим, чтобы его убили и сняли с него шкуру. И если бы вы застали меня в минуту очередного перевоплощения, то перед вами предстало бы неприглядное существо, снизу до пуза лохматое, с длинным пышным хвостом, а сверху безволосое, хиловатое, с интеллигентской улыбочкой, с очками на носу. Подобной химере не должно быть места под солнцем.
И все же я в растерянности, я не понимаю: почему меня занесли в тот список, где были названы Акутин, Георгий и Кеша Лупетин - самые талантливые из нашего курса. Их уже нет, каждого одолела злая судьба - последним пал Жора Азнаурян, прошитый автоматной очередью в уличном бою. Его направили к маклеру по делам репатриации армянских граждан на родину, а маклер отправил своего клиента в Иран, где вскоре вспыхнула мусульманская революция. Георгий погиб, принятый повстанцами за врага... И вот я остался один из того списка. Как же теперь поступят со мной? Каким образом заговор распорядится относительно меня? Любимая, я хотел бы сейчас назвать вам полное свое имя... Но чу!
– звериные вкрадчивые шаги приближаются. Они непременно придумают что-нибудь совершенно неожиданное...
Один из его новых друзей художник Литвягин говорил: "Не было другого такого редактора, уж он-то все понимал в нашем деле, хотя почему-то и не стал художником. А мог бы работать не хуже многих из нас, ведь рисовал он бесподобно, иногда так поправлял чью-нибудь работу, что только ахнуть, но сам никогда не пытался сделать плакат. И дома для себя тоже не работал, и на этюды не ходил. Завел собаку, сибирскую лаечку, много возился с нею, натаскивал на белок и лосей, и когда псу исполнилось года три, начал выезжать с ним куда-то, пропадать по нескольку дней. Но ружья не покупал, а кто-то мне рассказывал, что ...ий безоружным травит в лесу кабанов.
А в последний год, когда издательство наше собирались объединить с другим и начались всяческие тревоги, кто усидит на месте да кто будет шефом и кого куда передвинут - в самую ответственную пору ...ий вдруг запил. До этого, надо сказать, он и капли в рот не брал, а тут как с непи сорвался. Или дома у него были нелады - с женой отношения у него всегда были странные, непонятные для меня, он вроде жалел Наталью и в то же время всегда насмехался, зло иронизировал над ней, обзывал коровой, а она время от времени поднимала бунт, запирала перед его носом дверь и не пускала домой или сама уезжала с сыном в Свиблово к матери.
Словом, не мое дело было разбираться в их отношениях, и я ни о чем не расспрашивал ...ия. Он начал устраивать пирушки у себя, в кабинете главного художника, и в комнате худредов. Петр Сергеевич Крапиво, который тогда был вместо заболевшего Кузанова, не раз предупреждал ...ия, но тот с улыбочкой выслушивал Сергеича и давал ему слово больше не грешить - да куда там! Дошло до того, что он в одиночестве напивался у себя в кабинете и засыпал на письменном столе, а уборщица никак не могла войти, ключ-то у него торчал в замке изнутри.
Однажды, дело было на даче у Павла Шурана, они с ним заспорили о смысле жизни, словно мальчишки. Павел - он ведь заядлый спорщик, мог бы профессию сделать из этого, да вот дал ему бог талант монументалиста, да еще и росту под два метра в придачу, и силушку непомерную, голубые глаза с прищуром и нос сапожком - нет, лучше бы ...ию не затевать с Пашкой Шураном спора.
Началось с того, что ...ий сболтнул самое что ни на есть банальное: "Скучно вы живете, друзья, а еще называетесь художники. Соберетесь - и сразу водку пьете, о машинах разговариваете, о дачках. Для приличия хотя бы пять минут об искусстве поговорили". На что Павел ответил: "А ты вроде бы все и знаешь?" - "Что "все"?" - "Как разговаривать и что делать, чтобы скучно не было?" - "Нет, не знаю, к сожалению. Да и знать не хочу. И никто не знает". На что Шуран делает вот такие глазики, смотрит сквозь щелочки на противника и выталкивает из себя слова, как булыжники, - по одному, увесисто так: "Сейчас... когда... человечество... приближается... к бессмысленному уничтожению самого себя..." - и тому подобное, как это может наш Павел. "А мне-то что, - отвечает ...ий, - я белка, не человек".
– "Что-о!
– грозно кричит Шуран.
– Самоустранение?! Ты белка, а я зайчик, а он овечка... Мы не хищники, значит, а потому и не наша вина? А кто будет драться с хищниками?" И понес дальше, стуча кулаком по столу, аж стаканы повалились. Вот тут-то и сказал ...ий: "Не вижу в этом никакого смысла".
– "Как так?" - "А так - хотя бы и водородная бомба, не страшно".
– "Как это не страшно?!" - "А очень просто. Не страшно, и все. Для каждого живого существа его смерть и есть водородная бомба. И так как этого все равно никому не миновать - чего же тут особенно страшиться?" - "Ну, подобное рассуждение действительно не может позволить себе нормальный человек..." - "Тебе же было и сказано: я белка!" "А если ты белка, то нечего сидеть среди людей. Лезь на дерево!" - "Что ж, ты прав, пожалуй..." И не успели мы опомниться, ...ий хватает со стола бутылку, прямо из окна терраски лезет на липу, - растет там у Шурана на даче громадная липа, - лезет, значит, на самую ее верхотуру, и там, стоя на суку и ни за что не держась, выпивает из горлышка, а в бутылке водки было больше половины. Мы, значит, высунулись из окна и смотрели на него, пикнуть не смея. Вот так он и развлекался...
Вдруг узнаю, что он купил ружье, и, должен вам признаться, сердце почуяло неладное. А тут еще приезжал ко мне в мастерскую со своим ружьем и просит показать мое, была у меня старенькая тулка, еще отцовская. Наши ружья оказались одного калибра, ...ий осмотрел все мое охотничье снаряжение и попросил дать ему желтые патроны. Ох, в душе у меня сразу заныло, зачем тебе мои патроны, говорю, мог бы и в магазине купить, а не грабить товарища. Он рассмеялся и отвечает, что у него есть патроны лиловые, жуткого цвета, их даже неприятно, мол, в руки брать, а вот желтые ему нравятся, по крайней мере, желтый патрон не оскорбляет его эстетического чувства. Он обещал вернуть столько же штук из своих запасов, сколько возьмет у меня, но я не дал ему".
Литвягин, добрая душа, не дал мне патронов, это был замечательный художник, видный плакатист, толстовец, запрещавший жене делать аборты и наживший с нею восемь человек детей, ну да мы с тобою, Валдай, обойдемся и без желтых патронов, отправимся в осенний октябрьский лес без ружья, как и раньше.
К чему нам ружье, братец? Поставив перед собою зеркало, увижу я рыло оборотня, а я его ненавижу, и от этой ненависти не спасет меня ни жена, ни любимый ребенок, и мы с тобою, Валдай, уходим от них все дальше...