Белое, черное, алое…
Шрифт:
— Особо не с чем.
— А что такое?
— Я не знаю, что делать дальше, — призналась я. — Посоветуйте.
— Нужна помощь, люди? — Он внимательно на меня посмотрел.
— Нет. Я только хочу знать, чем она вас купила. Вы же знали, что она собой представляет.
— О чем вы? — Он еще по инерции улыбался.
— Почему вы не отказались?
— Я вас не понимаю, — но улыбка уже исчезла, у губ сложилась жесткая складка.
— Вы же знали, что Нателла собой представляет. Она не человек, у нее нет человеческих
Голицын молчал.
Я достала из сумки фотографию парочки на фоне РУВД.
— Узнаете?
Рядом я положила фотоотпечаток с видеозаписи убийства.
— Узнаете?
Следующей на столик легла выписка из прокурорского журнала — про то, что профилактику поведения Редничук Н. И., освободившейся из мест лишения свободы 18 февраля 1971 года, осуществляет оперуполномоченный Голицын С. С.
— Помните?
Голицын молчал.
Из сумки я достала диктофон с кассетой из «прослушки». Включив воспроизведение, я услышала голос Голицына: «Але! А Романа можно? Рома? Живой еще? Ну, с наступающей тебя годовщиной!..»
— Узнаете? Вы же практически при мне туда звонили, разговор в четыре часа.
Вот распечатка ваших переговоров с мобильного телефона. Помните день взрыва?
Вот ваш исходящий звонок — аккурат по домашнему телефону Вертолета.
— Схулиганил, — неожиданно сказал Голицын. — Я знал, что Вертолета слушают, а тут подвернулся такой удобный случай еще раз подставить его под убийство Чвановых. Я ведь и год назад понимал, что он первый кандидат под подозрение, он ведь Чванову угрожал.
— По просьбе Нателлы Ивановны.
— Просто Нателлы, — машинально поправил он меня и осекся. — Чего вы хотите?
— Не знаю, — честно ответила я. — Наверное, отдать кому-нибудь это дело и забыть о нем. Она правда сказала, что ее сын и невестка совершают развратные действия в отношении детей?
— Хуже. — Голицын достал из кармана пачку сигарет, зажигалку и закурил. — Не возражаете? — запоздало спросил он.
— Что вы, что вы, чувствуйте себя совершенно свободно…
— Не ерничайте. Судя по всему, вы знаете о наших отношениях?
— Я знаю, что они были. — Маша… Можно мне вас так называть? Вы мне в дочки годитесь.
Я кивнула.
— Я очень виноват перед Нателлой. У нее была тяжелая жизнь. Зона, смерть мужа, ребенок, который не узнал ее, когда она вышла из заключения… Да еще и я. Ничего хорошего я ей не смог дать и ужасно обидел. Она чуть не умерла из-за меня. Выгнала меня потом, и правильно сделала. А я до сих пор не могу себя простить. Мы не виделись много лет. Когда она меня нашла в прошлом году и сказала, что только я могу ей помочь, у меня язык не повернулся ей отказать.
Она рассказал мне о ситуации, и я согласился с ней, что другого выхода нет, детей можно спасти только так.
— И вы ей поверили?
— Да, Маша, я ей поверил. Я ей привык верить еще тогда. Мне до сих пор бывает тошно, когда я думаю о Нателле и нашей с нею совместной жизни. Она была на три года меня старше, я был еще сопляк и вел себя как сопляк. Я принимал как должное то, что она корячится на каких-то показах в тьмутаракани, чтобы денег заработать, меня обеспечить. Она ведь мне даже рубашки и дезодоранты покупала.
Я, бугай, занимался только своей работой, денег ей практически не отдавал, но жрать и пить любил. Она меня обслуживала, а я это принимал. А ведь я должен был ее на руках носить. Я больше никого в жизни так не любил, как ее. И до сих пор ее люблю. Как я с нею жил! Как свинья, как скотина последняя. Ну ладно, это вам неинтересно. Что делать будем?
— Не знаю, Сергей Сергеевич, — повторила я.
— Вы ведь понимаете, что вряд ли докажете…
— Наверное, вы правы. Да я и не хочу доказывать. Я напишу рапорт прокурору с просьбой передать это дело другому следователю. И отдам ему все материалы, которые у меня есть. Сделает он из этих материалов те же выводы, что и я, — тогда готовьтесь к разговору с другим человеком.
— Вряд ли, — Голицын усмехнулся. — Пруткин вам что-нибудь сказал?
— Пруткин сказал, что то, что было на самом деле, так же невероятно, как участие в преступлении президента Ельцина.
— Это вам он такое сказал, а больше никому даже сотой части этого не скажет. Чем-то вы ему понравились, наверное.
— А если другой следователь ему еще больше понравится?
— Посмотрим. Поживем — увидим.
— До свидания, Сергей Сергеевич. — Я поднялась с кресла и собрала свои документы.
— До свидания, Мария Сергеевна, было приятно с вами поболтать.
Голицын тоже поднялся и галантно подал мне куртку.
Как я хотела раскрыть это убийство, думала я, бредя по проспекту и наступая на корочки льда, затянувшие лужи. Зачем? Кому от этого лучше? Кто это сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше мне нравятся кошки»?
В РУБОПе меня должен был ждать Денщиков с адвокатом, для предъявления обвинения. Арестовывать его прокурор города запретил, санкцию на него мне никто не даст, спасибо хоть обыск в его квартире санкционировали. Я писала протокол допроса своего бывшего коллеги, и мне очень хотелось напиться.
Подписывая протокол, Денщиков сказал:
— С обыском вы можете ехать куда угодно, только залезть туда, где я живу сейчас, у вас ручки коротки.
— То есть? — не поняла я.
— Вам санкционировали постановление на обыск по месту моей регистрации, у бывшей жены, — после предьявления ему обвинения мы с ним стали общаться исключительно на «вы», — но я сейчас живу не там, а у сотрудницы прокуратуры города Петровской Татьяны Васильевны. Вот туда попробуйте суньтесь. Быстро вам по ручкам нашлепают. Санкцию на этот обыск вам никто не даст.