Белое чудо
Шрифт:
— А где Ирка Холодкова? — спросил Глеб.
Ирки не было. Мы вставали, вытягивали шеи, окликали — не было Ирки! Ну надо же! Сбежала! Вот ловкая!
— Прошу внимания! — сказала Елена Павловна, поднявшись на эстраду. — У нас в гостях...
— А потому что мы остолопы! — горячим шепотом объяснил Глеб. — Надо было небольшими группами действовать, а не бегать стадом!..
— ...Давайте поприветствуем нашего гостя! — закончила Елена Павловна.
Мы слегка поаплодировали. Гость, маленький, аккуратненький старичок с розовыми щечками и бородкой клинышком, неторопливо перебирал у стола бумажки, которые вынимал из
— Гарин, мы погибли! — сказал Глеб. — У него там записей на неделю.
Старичок разложил наконец свои бумажки и начал:
— Опера! Что такое опера, друзья мои? Опера — это синтетическое художественное произведение, о котором очень и очень хорошо сказал в свое время Глинка...
Он склонился над столом и двумя пальцами ловко выхватил нужную бумажку. Меня толкнули в спину. Это Маша Буракова просила передать записку Сереже Кузнецову.
Старичок ходил по эстраде, округло жестикулировал и даже простирал к нам руки, как бы призывая к соучастию в беседе. Я пыталась слушать, но меня усыплял монотонный, убаюкивающий голос и то, что большинство слов почему-то оканчивалось на «ической».
— Бизе продолжает линию классической, историко-романтической и особенно лирической оперы. Вслед за Мейербером и Гуно он достигает глубокой драматической... ической... рической...
Глаза сами собой закрывались. Бац! В шею мне шлепнулся мокрый комочек жеваной бумаги. Я брезгливо обтерла шею рукавом, встряхнулась, воинственно осмотрелась. Соболев и Харитонов играли в крестики-нолики. Юля Гафт довольно громко передавала через два ряда Верке Федоровой: «Д-8!», а Верка ей отвечала: «Д-8 убит!» Глеб Микаэльян жевал бумагу и взглядом выискивал новую жертву.
В зале стоял негромкий оживленный гул. Когда этот гул превышал допустимый предел, сбоку, со своего места у окна, поднималась Елена Павловна. Она стояла несколько секунд, молчаливо выражая свое осуждение. Гул стихал. Она садилась.
— ...Вместе с тем уже в раннем периоде творчества Визе проявляется стремление к демократической, реалистической... ической... нической...
— Посмотри на Буракову! — шепнула мне Танька.
Я посмотрела на Машу Буракову, но ничего особенного не заметила.
— А что?
— Смотри, как она уставилась на Кузнецова! Думаешь, зря она ему записку передала? Она в него влюблена!
Елена Павловна поднялась и на этот раз стояла довольно долго, потому что все были заняты своими делами и не замечали ее предупредительного знака. Елена подняла руку. Стало чуть-чуть тише. Елена опустила руку, но продолжала стоять. Это, кажется, относилось уже не к нам, а к лектору. По-моему, Елена давала ему понять, что пора закругляться. Однако лектор намека не понял.
— Кто?! — поразилась я. — Маша? В Сережу?
— А ты не знала? Весь класс знает!
— ...Правдивое выражение сильных страстей соединяется с напряженной динамичностью... драматичностью... ичностью... ричностью...
— А он в нее? — спросила я с тайным волнением.
— Не знаю! Внешне, во всяком случае, не заметно.
— А-9! — крикнула Юля Гафт через два ряда.
— Мимо! — ответила Верка Федорова. — Г-2!
Две девочки из седьмого «А» стукали Глеба по спине, а Глеб время от времени оборачивался и щелкал их по лбу. У всех троих на лицах светилось удовольствие. В общем, никто не скучал, и я еще раз убедилась, что самая скучная лекция может стать интересной, если найти себе дело по душе. Лично я нашла наконец для себя интересное дело: стала наблюдать за Сережей Кузнецовым с целью узнать, не влюблен ли он в Буракову. Сережа сидел позади меня, и наблюдать за ним было трудно, но именно трудность и вдохновляла. Я оборачивалась и на долю секунды, как бы невзначай, останавливала взгляд на Сереже. За эту долю секунды нелегко было понять, как он относится к Бураковой, тем более что он на нее и не смотрел. Он вообще ни на кого не смотрел, а читал книгу. Судя по всему, явно не учебник.
Вдруг все захлопали. Я обернулась и увидела, что старичок уже не ходит по эстраде и не простирает к нам руки, а стоит у стола и укладывает в красную папку свой цитатный пасьянс. Я тоже захлопала — от радости, что можно идти домой.
Но рано я размечталась. Старичок ушел, а вместо него на эстраду вышла женщина в длинном переливающемся платье с большой красной матерчатой розой, приколотой примерно к тому месту, где находится аппендицит. Женщина делала вид, что она молодая, но было заметно, что она очень старая, и переливающееся платье было на ней как маскарадный костюм. Я подумала, что, наверное, она с удовольствием штопает носки своим внукам и варит компот из сухофруктов. Такое у нее выражение лица. Должно быть, и другие подумали о чем-то в этом роде, потому что в зале установилась сочувственная тишина.
Вышла пианистка, ей тоже похлопали. Она села за пианино и ударила по клавишам. Певица как-то собралась, согнала с лица будничное выражение и запела:
У любви, как у пташки, крылья,Ее нельзя никак поймать!..По-моему, ей больше всего хотелось скинуть с себя это маскарадное платье, облачиться в халат и доваривать компот из сухофруктов. Жалко ее было. Возможно, когда-то она знавала лучшие времена, а теперь вот ее посылают выступать в школы, как присылают в школы старые, списанные станки для уроков труда.
...Любо-овь, лю-юбовь!Любовь, любовь! —пела она, но видно было, что думает она не о любви.
Я оглянулась на зал и увидела, что все слушают певицу вполне доброжелательно. Никто не ухмылялся. Все-таки у нас приличный народ в школе. Добрый.
Певице довольно долго хлопали. Правда, когда выяснилось, что она еще будет петь, все немножко упали духом. Но терпеливо выслушали романс «Я здесь, Инезилья, я здесь под окном!.. Только к концу расшумелись, но это оттого, что у нас уже внутренности сводило от голода.
— Поблагодарим артистку филармонии, — сказала Елена. — И организованно, без шума, спустимся вниз.
Но где там организованно! Мы ринулись к раздевалке, как стадо измученных жаждой слонов бросается к водопою.
В раздевалке мы увидели Ирку Холодкову. Она спокойно одевалась.
— Ничего не понимаю, — сказала Таня. — Ведь ты же домой убежала?
— Интересно, куда бы я убежала без шубы?
— А где же ты была?
— В кабинете труда отсиделась. Всю математику сделала, пока вы там со скуки умирали.