Белое и красное
Шрифт:
Долгих принес эту весть с почты, адвокат же узнал от французского консула. Правда, и сам Чарнацкий, шагая со Знаменской до гостиницы «Модерн» или до конторы адвоката, нет-нет да и оказывался среди людей, что-то горячо обсуждавших. Но то, что говорилось на улице, было очень путано и непонятно.
«Керенский идет с казаками на Петроград!» — говорил с утра, потирая руки, адвокат, а вечером с не меньшей радостью сообщал Долгих: «Царское Село пало!» Оказывается, генерал Краснов отбил его у большевиков. «Юнкеры очистили Петроград, Ленин выехал в Финляндию! Царь вернулся и издал манифест», — на одном дыхании, вернувшись со службы, буквально выпалил
Наконец Чарнацкий понял, что самые точные сведения всегда можно получить на вокзале. И поэтому стал наведываться туда.
Все поезда шли с запада на восток. Сибирь возвращалась из окопов. Небывалой лавиной. Развалившаяся армия ликовала, будто после победы: «Мир! Земля!» Шли эшелон за эшелоном, в морозный воздух вырывался дым из теплушек. Возвращались крестьяне к женам, к земле. Возвращались охотники, стосковавшиеся по сибирской тайге, по следу соболя на снегу. Ехали буряты, революция отпустила их по домам и обещала бурятскую родину. Казаки бились за своих коней, не затем они провезли их через всю Россию, чудом избежав реквизиции, чтобы теперь, совсем рядом с родным Забайкальем, потерять.
Ангара была свинцового цвета, а город сверкал от свежевыпавшего снега.
Перрон охраняли вооруженные люди с красными повязками на рукавах. Среди них Ян увидел Лесевского. Тот сильно промерз: притаптывал, прятал руки в карманы пальто. Заметив Чарнацкого, подошел к нему.
— Что вы здесь делаете? Хотите уехать?
— Нет, не хочу. Чтобы попасть к немцам?
— Почему к немцам?
— Еще неделя, и немцы дойдут до Урала. Кто их остановит?
— Революция.
На все вопросы Лесевский отвечал одним словом — революция.
— Вот зашел к тебе, Ян Станиславович, хочу показать одну вещицу. Есть у меня местечко, где храню все ценное со времен молодости, заглянул сегодня туда, и смотри, что нашел.
Петр Поликарпович положил на стол фотографию. С нее смотрел на Чарнацкого молодой человек в очках, с высоким лбом мыслителя.
— Кто это?
В последнее время, особенно после конфликта с Таней, Петр Поликарпович, преодолевая неприязнь к крутой, скрипящей лестнице, частенько поднимался к нему в комнату. Придет, посидит, поговорит о политике, о несчастной России, вздохнет и уйдет.
«Будь у меня три дочери, я, пожалуй, тоже искал бы мужского общества», — посочувствовал Чарнацкий.
— Переверни фотографию.
«Просим отслужить панихиду за упокой души Константина, мученика за правду, убиенного преступниками 9 ноября 1883 года», — было написано на обороте.
— Я не знаю этого человека, и фамилии здесь нет.
— Слышал, наверное, о деле Неустроева? Константина Неустроева?
— О деле Неустроева? Это тот, который дал пощечину в тюрьме генерал-губернатору Анучину? И был за это расстрелян?
— После его смерти кто-то рассылал по почте фотографии с такой вот надписью. Одна пришла к нам, на Знаменскую. Моего отца не было дома, письмо попало в мои руки. И представляешь себе, Ян Станиславович, я спрятал фотографию, а ведь если бы отец узнал об этом, шкуру бы с меня спустил. Видишь, братец, и у меня в молодости были порывы и мечты. И только прожитые годы… опыт…
Признание Петра Поликарповича определенно свидетельствовало о том, что Чарнацкого он не считает конченым человеком.
— Родился я в шестьдесят шестом году, тридцатого июня.
— В этот день как раз началось наше восстание здесь. Польских ссыльных.
— День в день, — оживился Петр Поликарпович. — Помню, отец, покойный Поликарп Петрович, рассказывал мне, что привел он в дом бабку-повитуху, а та дорогой все причитала: мол, в недобрый час роды начались. Поляки, говорила, и другие каторжники стягивают огромную силу к Иркутску, все по пути жгут и разрушают. Когда восстание подавили, отец ходил смотреть, как расстреливали… зачинщиков.
— И вас с собой взял?
Спросил и пожалел, что вырвался у него столь бестактный вопрос. Долгих удивленно посмотрел на Яна. О чем это он? Одни бунтовали, другие преследовали. Одни рождались, другие умирали. Так уж устроен этот мир. Так было, и так будет. И посчитал, что, пожалуй, не стоит осложнять обстановку в своем доме, поэтому сделал вид, что к вопросу Чарнацкого отнесся с пониманием.
— Слишком мал был. Да и морозы ноябрьские уже давали о себе знать. Если эта фотография, братец, тебе на что-нибудь пригодится, можешь ее у себя оставить. Так сказать, подарок от меня.
«…в городе почти чрезвычайное положение: конные отряды, усиленные патрули, специальное, усиленное охранение тюрем, складов и т. д. Батальоны в полном составе…»
Чарнацкий переписывал донесение Кукеля, начальника штаба войск Восточной Сибири, относящееся к периоду восстания ссыльных поляков.
Глаза, столько лет смотревшие на белизну снежных просторов, на сочную зелень тайги, с трудом привыкали к написанным безупречным каллиграфическим почерком строчкам. Да, искусство каллиграфии в царской России было доведено до совершенства. Иногда Чарнацкий ловил себя на том, что не сразу замечал, что менялся протоколист, записывавший показания Шарамовича или Целинского. Вот ведь снег хорошему охотнику, хотя бы Тимошке, расскажет все. Кто прошел или пробежал, в какую сторону, кто притаился и ждал добычу, кто от кого убегал. И кто кого убил и съел, борясь за жизнь. Рыхлый снег, тающий снег. А листки, которые старательно переписывает Чарнацкий, не выдают своих секретов. Конечно, он не вправе считать себя большим специалистом. Оттого и всматривается в очередной листок, отыскивая следы человека, его писавшего. Какой он? Чуткий? Мыслящий? В этом месте допроса у протоколиста должна была дрогнуть рука… Но Ян не заметил. Тянулись ровные ряды строчек служебной записки. Словно не какой-то живший когда-то Иван Петрович оставил эти записки, а империя, вырастившая служак, бесстрастных, равнодушных, как сама история.
Утреннюю морозную тишину разорвал далекий выстрел. Потом еще один. Чарнацкий продолжал работу. Это в порядке вещей. Наверное, патруль Красной гвардии натолкнулся на кого-то из контрреволюционного подполья. А может, красногвардейцы выследили банду грабителей.
Опять выстрелы. Отозвался пулемет… Ян прислушивается. Стрекочут два, три пулемета. Да, что-то произошло. А вдруг какой-нибудь атаман-освободитель со своим отрядом ворвался, как вихрь, с пулеметами на санях в просыпающийся Иркутск? Такого быть не может. Никакому атаману налетом не удастся захватить Иркутск.