Белое пятно
Шрифт:
"Будь здоров и ты, Петро!"
Петро прислонился к щеке Семена своими теплыми и мягкими, будто детский чубчик, усами. А потом, уже высунувшись из кабины, на ходу повторил:
"Будь здоров, Семен! Теперь уже, видно, дома встретимся!"
"В Берлине, Петро!"
Минуту-другую Семен шагал еще рядом с машиной, потом следом за нею, а потом остановился...
До весны Семен получил от брата четыре письма-треугольничка. Писал ему и сам. А вот встречаться им больше не пришлось. Да
Не дождется уже мама ни невестки, ни внука от Петpa. И что же он, Семен, ей теперь скажет? Как сможет сказать ей такое? "Нет! Ничего я сейчас ей не скажу!
Не видел Петра, не встречал. Пускай уж потом... Тогда вместе с победой... хотя и не легче, но все же... все же както не так..."
Когда Семен постучал в угловое окошко, а потом подошел к двери, потрогал за щеколду, мать тотчас же смело отодвинула засов. И спросила: "Кто там?" - уже после того, как дверь была открыта.
– Да тут к вам из Терногородки... Дело есть, ежели в хату пустите.
Она переждала минуту-другую. Помолчала как-то особенно, многозначительно. Не испуганно, не настороженно, а как-то иначе. А потом сказала совсем тихо:
– А почему же... заходите!.. Если с добром, то почему же...
Темные, до мельчайших подробностей знакомые сени, темная большая комната. За печью, за дверцей, задернутой одеялом, еле-еле заметная полоска света...
Мама снова заперла дверь. Войдя в комнату, спросила;
– А кто же вы, если из Терногородки, будете?
– Да, правду говоря, не тамошний... так...
– Ну, а ко мне кто же послал? Не Роман ли случайно?
– Да, может, и он...
Семену казалось, что мама говорила вроде бы с не-"
которым намеком или со скрытой улыбкой. Только в темноте он этого не видел. А когда провела его за печку, в освещенную кухоньку, стала спиной к старой, еще дедовской печи, лицом к неизвестному гостю, ее глаза, большие, темно-синие, как сливы, на какой-то миг стали словно бы еще больше. На один лишь миг. Потому что в следующий они уже скрылись за молодыми пушистыми ресницами.
– Господи! Чуяло же мое сердце!
– Что чуяло, мама?
– Так я и гнала!
– Что?
– А что это не иначе, как ты. Господи, сынок!.. Да тут же из-за тебя все вверх тормашками переворачивают!..
– Но почему же именно из-за меня?
– Ну, а из-за кого же еще? Как услышала я вчера об этом парашюте, так и подумала: "Не иначе, как он, Семен мой! Знаю я его, разбойника!.."
Она произнесла эти слова сдержанным и казалось даже спокойным шепотом, а сама тем временем шла к нему от печи нерешительными, шаткими шагами.
А он стоял оторопело на своем месте, и сердце у него вроде
Мама - низенькая, сухощавая, непоседливая и острая на язык. Потому-то, видать, и родичи и соседи не Оленой и даже не Еленой, а лишь Ялынкой [Ялынка - елочка (укр.)] зовут. Только раньше была она Ялынкой по фамилии Шульга, а теперь Ялынка Латкина.
Словно бы и не очень, не сильно изменилась... Разве только похудела, осунулась, да голова... голова у нее стала белой как снег. А ведь мама совсем еще не старая!
Какая старость! Год или два за полсотни. Вот и все. Разве это старость? Тем более что и живость и характер, унаследованные от рода Шульги, так и остались ее, мамины...
Упала ему на грудь и разрыдалась. Беззвучно плакала, вздрагивая узенькими плечами, и, видно было, пыталась сдержать эту дрожь... И сдержала все-таки, оторвала лицо от груди сына и заглянула ему в глаза заплаканными, счастливыми, сияющими глазами.
– А тебя, сынок, никто не заметил? Как ты думаешь?
– Я, мама, осторожно, - уже не таился, не мог таиться Семен.
– Я, мама, за грушей в саду Матюшенков часа два сидел... Тайком пробрался вдоль рва, от речки...
Видел, как вы за водой шли, потом фасоль вылущивали.
Будылья в хлев занесли...
Сжимал своей тяжелой рукой острые мамины плечики - плотный, широкоплечий, приземистый - и чувствовал себя совсем мальчишкой.
– Пахнет от вас, мама, чем-то домашним... Таким вкусным-вкусным... ржаным...
– Ну да, - улыбнулась сквозь слезы мать, - чем же еще пахнуть? Сегодня моя очередь на жернова... Да я целехонький день того... целую макитру жита перетерла!
Ну а ты, Семен, надолго ли?..
– Не знаю, мама...
– А не страшно тебе?
– Что, мама?
– Ну, прыгать... Хотя ты, правда, уже привычный, но тогда же было по-другому...
– Теперь мне, мама, ничего не страшно... Только, знаете, мама... Никто, конечно, обо мне тут и не думает. Следовательно, и нет меня здесь. А дядька Роман, выходит, дома? Тут, в Терногородке?
И вдруг, не дожидаясь ответа, только теперь спохватившись, восклицает:
– Подождите, подождите, мама... А вы о каком таком парашюте слыхали?
– Ну как же "о каком"?.. За Подлесным, возле Зеле~ ной Брамы, на дубу немцы вчера парашют нашли!
...
– Ну, как же вы, мама, здесь живете?
Они сидят в кухоньке за низеньким столиком, ужинают - черствые, с отрубями ржаные лепешки, картофельный суп с фасолью, тыквенная каша. Семен расстегнул свою зеленую стеганку и пилотку снял. Автомат - рядом, на табуретке, пистолет и гранаты на поясе. Сверток с батареями возле правой ноги.
Ужинает, собственно, он один. А мать, подперев щеку сухим кулачком, всматривается неотрывно и жадно в сына. Не пропускает ни одного его движения.