Белое снадобье
Шрифт:
Они начали встречаться, и как-то вечером, глядя, как она расчесывает волосы перед маленьким в радужных разводах зеркалом, он сказал ей:
— Ты знаешь, я не хотел говорить тебе, но… (Она быстро повернулась, и в глазах начал расплываться, обесцвечивая их, испуг.) Я на крючке.
— На каком крючке? — В голосе ее звучала тревога.
— На белом снадобье. На героине.
Губы ее разошлись в улыбке, но страх в глазах не исчезал.
— Давно?
— Несколько месяцев.
— Ты бросишь. Ты обязательно бросишь. Ты ведь хочешь бросить?
— Теперь да. Раньше мне было все равно.
— Тогда ты бросишь, милый. Ты ведь сильный. Я нюхом чувствую, какой ты сильный. Ты, может быть, и сам не знаешь, какой ты сильный. А я знаю, я никогда не ошибаюсь. Я с тобой чувствую себя так спокойно, словно я совсем малышка, а ты такой большой и сильный. Ты мне защитник, один во всем свете. И ты бросишь эту дрянь ради меня. Бросишь?
Она посмотрела на него, и в глазах был испуг и надежда. Арт был оглушен. Волна острой нежности захлестнула его сердце. Он задохнулся от нее. Он нужен кому-то. Его просят о чем-то. Просто нужен и просто просят. Ради него самого, без всякого расчета…
Впервые за последние дни комок в горле Арта растаял, растворился и вышел наружу несколькими слезинками, которые проложили две холодные дорожки по его щекам. Первые дорожки на щеках за много-много лет. А может быть, первые в жизни, потому что, сколько он себя помнил, он никогда не плакал. Конечно, он бросит, возьмет себя в руки и бросит. Это ведь, в конце концов, не так уж и трудно. У него ведь воля что надо — захочет И сделает. Для Мери-Лу сделает, для этих синих, теперь уже не смеющихся глаз. Все для нее сделает. В лепешку разобьется, наизнанку вывернется, из своей шкуры выскочит, только чтобы в синих родных глазах снова заскакал и запрыгал веселым щенком смех. Жизнь бы отдал за эти беспечные, озорные, смешные искорки в глазах.
Мери-Лу тихонько провела пальцем по его щекам, и там, где ее палец касался его кожи, влажные дорожки тут же высыхали.
— Все будет хорошо, — торопливо шептала она, и шепот ее был полон ласки и веселья, от которого становилось на душе грустно, — все будет хорошо. Бросишь ты эту дрянь, и уедем куда-нибудь…
Острый страх вдруг высосал воздух из его груди, и она сжалась в тягостном ожидании. Неужели она сейчас скажет: «Уедем куда-нибудь в маленький, уютный ОП, в маленький, уютный домик, что стоит на зеленой травке, настоящей зеленой травке». Не надо, не говори, Мери-Лу, потому что это говорил тот, кто потом лежал в грязном подъезде, на грязном полу с выщербленными плитками, и из уголка рта тянулась темная струйка к подбородку. Не говори, Мери-Лу, только не говори об этом, и все будет хорошо. Все будет хорошо…
Глава 3
Он бросил героин. Он решил, что бросит, — и бросил. День, другой, третий. Он даже не испытывал тех мук, о которых говорили нарки. Просто все это были люди слабые, рыхлые, безвольные, не чета ему. Он вот решил — и бросил.
По ночам ему снилось, как он закатывает рукав рубашки, берет правой рукой шприц, легко вкалывает его привычным движением и нажимает на плунжер. Но прозрачно-розовая волна не катилась на него, не ревела беззвучно-радостным ревом и тело его не тянулось навстречу. Утром он чувствовал себя разбитым, слабым, больным. Но он лишь усмехался. Это все ерунда. Главное — он бросил. Он хозяин себе. Он может даже кольнуться, чтобы доказать себе свое освобождение. Если он не получит дозы, он все время будет сомневаться, действительно ли он поборол эту рабскую привычку. А если зарядится — докажет себе раз и навсегда, что он хозяин своей воли, а не паршивое белое снадобье. Именно так нужно сделать. Не для того, чтобы омыться в прозрачно-розовой волне, не для того, чтобы бежать босым в теплом ветре по живому и упругому зеленому влажному ковру, не для того, чтобы избавиться от утренней слабости и тошноты — это уйдет и так, — а только чтобы доказать себе, что он действительно соскочил с крючка и может теперь смело смотреть в синие глаза Мери-Лу.
Он кольнулся. Назавтра снова. Будь прокляты эти синие испуганные глаза и детские пальцы в его волосах… Зачем эти жалкие слова? Зачем мучить человека, когда радости в этом вонючем асфальтовом мире и без того маловато? Ну кольнется, ну не кольнется — какое все это имеет значение? Да и кто ты мне, Мери-Лу? Много здесь таких вас, только и ждете случая, чтоб подцепить себе мужа. Как вцепятся, так и не отпустят, поди. «Ты бросишь, ты сильный. Ты бросишь, ты сильный…» Ишь ты! Я и сам знаю, что сильный, что могу бросить, если захочу. Если захочу. А зачем вообще-то бросать, лишать себя удовольствия? Ну ладно, поженятся они, пацан появится. И что? Рассказывать ему про домик в ОП? Про зеленую травку? Как жить в джунглях без белого снадобья, чем жить, на что надеяться?
Он знал, что все эти мысли и слова были хлипкой, ненадежной стеной, которую он возводил между собой и правдой, потому что жить с глазу на глаз с реальностью дано не каждому. Все это он подсознательно чувствовал и потому ненавидел себя и Мери-Лу, которая, сама того не ведая, разрушала его глиняную крепость. Он ненавидел ее, потому что любил…
— Одному бросить трудно, — сказала как-то вечером Мери-Лу. — Никто тебя не понимает, если даже хочет понять. Это ведь как в пословице: сытый голодного не разумеет.
— Что ты хочешь сказать? — угрюмо спросил Арт и посмотрел на Мери-Лу. — Чтоб я в ихнюю больницу записался? Чтоб напичкали меня ихней дрянью, да так, что потом без двух доз в день и не проживешь? Нет уж, лучше издохнуть самому по себе. Способов ведь много. Па-пашка мой однорукий с лестницы свалился. Сосед один, с третьего этажа, то ли лишнего себе вколол, то ли еще что-нибудь, только нашли его утром на лестнице. Почему это все начинается и кончается лестницей? Куда лестница? Зачем лестница?
— Арти, — прошептала Мери-Лу, — я… я всегда буду с тобой. Ты ведь не такой, как другие. Ты… ты мой. Ты вот и грубый, как другие, и на снадобье, а все-таки что-то в тебе отличает тебя от других. Я вот чувствую, что именно, а выразить словами не могу. Знаю только, что без тебя теперь жить не смогу… Все для тебя сделаю…
Через несколько дней он заметил у нее на ноге след. Еле заметный, как от шприца. Не может быть, сказал он себе, но вскоре заметил второй.
— Мери-Лу… — сказал он и посмотрел ей в глаза. И понял, что не ошибся, потому что в синих ее глазах уже клубились первые стеклянные облачки героина. — Ты… ты… — закричал он и поднял руку, чтобы ударить ее, но удержался. — Зачем? Ты? Ты ведь… для меня… вся жизнь…
Слова были какие-то жалкие, нелепые, растерянно моргающие, как глаза отца. Тогда, когда он извинялся перед ним, трехлеткой, что забыл про свою культю.
Мери-Лу медленно улыбнулась ему, и в улыбке почему-то была бесконечная радость.
— Я хочу, чтоб тебе легче было бросить. Одному трудно. Эдди Макинтайр говорит, что легче всего бросить вдвоем, когда оба понимают друг друга и поддерживают друг друга.
— Это тебе сказал Эдди Макинтайр? — спросил Арт.
— Да, он был очень добр. Ничего с меня не взял. Даже подарил шприц. Вдвоем вам, говорит, будет легче. Вдвоем вы быстро бросите.