Белое солнце пустыни
Шрифт:
— А меня Федор… Федор Сухов. Саид бросил на него быстрый взгляд.
— Ты взорвал плотину Аслан-бая? — как бы равнодушно спросил он.
— Было дело, — так же сдержанно ответил Сухов.
Короткий, цепкий взгляд Саида красноречиво одобрил взрыв плотины — было ясно, что новый знакомый не из друзей Аслан-бая.
— Кто тебя закопал? — поинтересовался Сухов.
Глаза Саида потемнели, и Сухов задал второй вопрос, дабы отвлечь незнакомца от первого:
— Куда теперь пойдешь?
— В Педжент.
— Ясно… — И именно потому, что ничего ясного не было, Сухов вновь поинтересовался: — А горело что?
— Мой дом, — вздрогнул от гнева незнакомец. Предположения Сухова оправдались, и он посмотрел туда, откуда тянуло гарью.
— А в Педжент зачем?
— Нужно… Джевдет туда поехал…
Это имя было Сухову знакомо.
— Я знаю Джевдета — сказал он, — Плохой человек…
— До колодца Пять чинар я с тобой дойду, а дальше — извини… домой иду. — Сухов, подумав, снял с ремня свой тяжелый нож, поглядел на него, как бы любуясь на прощание, и воткнул вместе с ножнами в песок перед Саидом. — Это тебе — без оружия нельзя… Саид взглядом поблагодарил его.
— Я не забуду…
Сдержанно прозвучавшая благодарность человека Востока выражала многое — Сухов это знал.
Саид взял нож, наполовину вынул лезвие из ножен, оценивая синевато блеснувшую сталь, и остался доволен.
— Оружие должно быть надежным, — улыбнулся Сухов.
…Через несколько часов они брели по пескам вдвоем, преодолевая бархан за барханом. Солнце клонилось к закату, отбрасывая тени, ломающиеся на гребнях причудливыми зигзагами. Рыжее небо застыло над ними, и перелетная стая проплыла высоко в небе, похожая на разорванные четки.
Часы перед тем как начнет спадать зной были самыми тяжкими. Но сегодня они показались особенно жаркими. Тело изнывало от желания броситься во что-нибудь холодное, например, в ледяной ручей, а всего бы лучше сейчас искупаться в Волге!.. Сухов представил себе прохладные струи родной реки… и тихий стон вожделения сорвался с его губ.
Саид повернул к нему голову.
А Сухов все вспоминал свою Волгу — и летнюю, и зимнюю, и весеннюю… Он опять увидел ледоход и как дядька Савелий, не перепрыгнув через разводье, рухнул в воду, в ледяное крошево, и скрылся навсегда…
Сухов отогнал это горькое воспоминание и, повернувшись к Саиду, спросил:
— Ты знаешь, что такое ледоход?
— Нет, — качнул головой Саид.
— А лед ты видел?
— Что это такое?
— Да, — с сожалением согласился Сухов. — Не можешь ты знать, что это такое. Где тут его увидишь…
Красноармейский отряд, всего в сорок сабель — так он поредел в последних боях, — промчался через пустыню, оставляя за собой полосы взрытого копытами песка. Теперь в отряде было пятнадцать русских, остальные — туркмены, киргизы, узбеки; шесть ручных пулеметов, двадцать карабинов, семь винтовок, револьверы же были у всех. Шел отряд без отдыха, лошади и люди были измотаны до предела. А спешил командир отряда Рахимов потому, что хотел засветло дойти до Черной крепости, где, как сообщали лазутчики, расположился Абдулла, один из приближенных правителя Самарканда и Бухары, бегущий к границе с большими ценностями.
За отрядом по пустыне далеко тянулся шлейф смешанного запаха — лошадиного пота, человеческих немытых тел, седельной кожи, ружейного масла.
Сухов почувствовал этот запах проскакавшего недавно отряда, кинул взгляд на Саида. Ноздри у того подрагивали, как у гончего пса, глаза были полузакрыты, но чутье следопыта работало четко — Сухов знал, что сейчас последуют пояснения.
— Отряд прошел, — сказал Саид; как все азиаты, он следовал рядом с Суховым, чуть отставая, дабы не подставлять спину.
Тот кивнул соглашаясь.
— Много русских, — продолжал Саид.
— Как ты определил?
— От русских по-другому пахнет… и наши стараются пускать коней след в след.
— Это точно, — согласился Сухов. — Чтоб нельзя было пересчитать…
Абдулла спал в объятиях любимой жены, Сашеньки. За пологом поодаль спали девять других женщин его гарема. В полумраке подземелья, скрытого развалинами крепости, можно было различить только силуэты спящих, кувшины с напитками и круглые подушки-мутаки, разбросанные по ковру.
Открыв глаза, Абдулла не сразу вспомнил, где он находится, и невесело улыбнулся. Ему не нравилось, что он обрек на лишения и опасности полюбившую его русскую женщину, она достойна была совсем другой доли — счастливой и безмятежной.
Откинувшись на спину, Абдулла уставился неподвижным взором в потолок подземелья. Думая о своей жизни, он пытался понять — чем провинился перед Аллахом?
Когда Абдулле исполнилось восемнадцать лет, отец его, Исфандияр, привел юношу к правителю Бухары и Самарканда всемогущему Алимхану.
Их провели через анфиладу высоких, блистающих роскошью зал, в отделке которых прихотливо сочетались два стиля — восточный и европейский, что, по-видимому, характеризовало вкус и устремления самого «светлейшего».
Исфандияр от всего этого великолепия немного оробел в душе, но перед сыном вида не показывал. Шел смело.
Переступив порог огромного кабинета, застыл в нижайшем поклоне, приложив руку ко лбу и сердцу.
Алимхан, поднявшись из-за письменного стола, подошел к Исфандияру и дружески похлопал по плечу, что явно польстило старику.
— Рад видеть тебя, Исфандияр!.. Как поживаешь? — осведомился Алимхан, усаживая старика в кресло; сам сел напротив, взял со стола золотой портсигар, достал папироску и, чиркнув кремнем, запалил ее от золотой зажигалки.
Исфандияр прищурил глаз на огонек заморской диковинки.
— Тебя часто вспоминаю, — расплылся он в улыбке.
— И я тебя помню. С чем пожаловал?
— Сын у меня вырос, — сказал Исфандияр, кивнув на дверь. — Грамотный… Из медресе сбежал — сказал, что будет только воином…