Белые цветы
Шрифт:
Вот упала вторая капля, теперь уж на лицо Диляфруз. Наверно, это были одинокие, заблудившиеся капли, — облака на небе вроде бы не дождевые.
Что еще должен сказать Мансур? Обдуманные, приготовленные, прочувствованные слова как бы испарились. Что он скажет теперь девушке? Между тем Диляфруз ждет. Сама только что призналась: «И догадываюсь и не догадываюсь». Значит, хоть и не вполне, но все же догадывается. Мансур обязан говорить, коль уж начал. И он, кажется, нашелся — опять заговорил об осиротевших детях, о их жестоком отце. Да, да, он в неоплатном долгу перед детьми. Обязан облегчить их участь… вывести их в люди, в жизнь. Все как будто правильно. Но это — лишь первая часть разговора. Диляфруз молчит. Наверно, ждет продолжения. Ждет чего-то более важного. Но ему все трудней говорить.
Почему
Как-то так случилось, что Мансур не переживал настоящих трудностей, испытаний, выпадающих в юности и молодости на долю почти каждого из нас. Он не знал сомнений в своих способностях. И вплоть до поездки на Север не испытывал ни страха, ни потрясений, ни разочарований. Его нельзя было назвать баловнем судьбы. Он со школьной скамьи привык много и добросовестно работать. И все же он не был достаточно закален. А ведь известно: запоздалые детские болезни переносятся гораздо тяжелее. С Мансуром случилось нечто подобное. Перед лицом серьезных испытаний он терялся, иногда падал духом. А теперешние переживания были связаны с острыми угрызениями совести.
Надо признаться: он внушил себе этот разговор с Диляфруз. И все же следует высказаться до конца. Иначе будет нечестно.
Он взял осторожно обе руки девушки.
— Диляфруз, помочь детям можно лишь в том случае, если… если мы с тобой будем вместе… Да, если все будем вместе! — уже твердо закончил он. — Вы понимаете, что я хочу сказать, Диляфруз?
Она мгновенно взглянула на него. Это был обжигающий взгляд. Потом, уронив голову, закрыла ладонями лицо. Мансур обнял ее, привлек к себе. Она не сопротивлялась. Притихла, словно голубка, только плечи слегка дрожали. И вдруг вскинула голову, отстранилась от Мансура. Лучистые глаза ее теперь были наполнены слезами.
— Вам не кажется, Мансур-абы, что вы избрали путь, требующий от нас обоих слишком больших жертв? — медленно проговорила она.
— Да, Диляфруз, — ответил Мансур, — я знаю об этом. Но других путей нет.
— Чтобы уберечь от тяжелых испытаний две юных жизни, надо пожертвовать еще двумя жизнями… — Диляфруз отчетливо произнесла эти суровые слова, как бы думая вслух.
— Других путей нет, Диляфруз, — повторил Мансур.
Не слушая его, девушка продолжала:
— Предположим, не так уж трудно принести эту жертву… Но что мы получим взамен? А если не получим, сумеем ли дать счастье детям?
— У нас в стране, Диляфруз, немало таких случаев, когда берут на воспитание совершенно чужих детей — и все же делают их счастливыми.
— Но там не требуются такие жертвы! — Она подчеркнула слово «такие».
— Я не совсем понимаю вас, Диляфруз.
Она смотрела в темнеющую глубь озера, — тоска, безнадежность, но и решимость были в этом взгляде.
— Когда я шла сюда, я ждала от вас… — Диляфруз прикусила губу. — А теперь… — Она глотала слезы. — Теперь я убедилась… вы меня, Мансур-абы, вы — нисколько… сказать прямо, — вы даже и за человека-то не считаете меня… Вы только — о своей совести… Вы хотите остаться честным. Как бы это сказать… вы — новый Нехлюдов, что ли… Когда вы впервые заговорили… Как только я догадалась — я была поражена вашим великодушием, всю ночь не могла уснуть. Я надеялась тогда, что вы… хоть немного… Мне ведь даже и муж покойной сестры предлагал такой выход… И все знакомые старались уговорить меня: «Согласитесь ради детей». Я не хочу сравнивать вас с моим джизни, я вас очень уважаю… Вы… Если б вы хоть капельку… я бы ни минуты не задумывалась… Но у вас ко мне — в лучшем случае, только жалость. Вы предлагаете мне самопожертвование. Зачем, ради чего?.. Конечно, это было бы благородно. Однако это благородство должно быть согрето и другим чувством. А вы даже не подумали об этом. И, сами того не замечая, надругались надо мной… Это жестоко, Мансур-абы! Незаслуженно жестоко!.. Но я не сержусь на вас, потому что знаю: вы сделали это не от злого сердца… Подождите, дайте мне сказать до конца. А то расплачусь — и уже не смогу. Я ведь знаю… вы любите другую. И она вас любит. И вот, чтобы обелить себя перед своей совестью, вы хотите, кроме себя самого и меня, принести в жертву еще одного человека… Это ведь, Мансур-абы, по правде говоря, бесчеловечно. К тому же в ‘семье, где нет любви, где властвует только рассудок,
Разговаривая, они не замечали, что ветер подул сильнее, круче стали волны. Сердито встряхивая белыми гривами, они с шумом катились к берегу. А над городом кружился пыльный вихрь. Под ветром деревья на том берегу низко клонились вершинами. Мансур сидел молча. Он был потрясен. Эта худенькая, скромная девушка за несколько минут опрокинула и разбила все его планы. Он удивленно смотрел на Диляфруз, словно видел ее впервые…
Ветер все усиливался. Ветер трепал волосы Диляфруз, шелестел белым воротничком — ее платья.
— Я хочу любить и быть любимой! — уже смело говорила она. — Другого не нужно мне. Однажды я уже подавила в себе… Мне было очень тяжело… Я разочаровалась и обманулась в человеке… Теперь не буду искать чего-то исключительного. Думаю, найдется мне ровня. Верю, что с ним мы сумеем помочь и детям… А вам, Мансур-абы… простите, вам не следует обманывать себя. Мою бедную сестру не воскресить. Вы нужны живым, Мансур-абы!..
Внезапно хлынул проливной дождь. Спрятаться было некуда, поблизости нет ни построек, ни даже деревьев. Только единственный, наполовину засохший вяз торчал у самого берега. Диляфруз не боялась ливня. Все же Мансур снял пиджак с себя, накинул ей на плечи. Она не противилась… Дождь все усиливался. На какие-то минуты исчезли из глаз и город и озеро. Казалось, вселенную захлестнуло ливнем и всю свою силу стихия обрушила на берег озера, где сидели, прижавшись друг к другу, два человека…
Ливень кончился так же внезапно, как и начался. Опять засияло солнце. Над озером зажглась многоцветная радуга. Яркие концы ее были опущены в воду, а середина затянута дымкой, и от этого радуга казалась разорванной.
Глава четвертая
1
Открытое окно деревенской пятистенной избы выходило в палисадник. Вечерело. У окна склонилась над книгой Гульшагида — готовится к завтрашним политзанятиям с колхозными бригадирами и звеньями. Прочитает страницу, подопрет щеку ладошкой, задумается, глядя на листву сада. Откуда-то с окраины Акъяра доносится песня девушек, возвращающихся с фермы. Песне подыгрывает гармонь… Солнце зашло, на Акъяр опускаются теплые, словно парное молоко, сумерки.
Вдруг на пригорке ярко блеснули фары проехавшей машины. На какое-то мгновение из наступающей темноты выступила огромная металлическая опора высоковольтной электропередачи с белыми изоляторами и серебристыми переплетениями. Потом огни фар также мгновенно осветили еще не застекленные оконные проемы достраивающейся больницы.
Гульшагида сидела, не шевелясь, словно боялась спугнуть сгустившуюся темноту за окном. О чем она думала? О своих больных, около которых хлопотала весь день? О судьбах родного села Акъяр?.. Ничем особенно не знаменито это село. Не видно здесь ни больших строек, коренным образом меняющих привычные окрестности, не затронули Акъяр и прославившие Татарию нефтяные разработки. Здесь с незапамятных времен занимаются сельским хозяйством — сеют рожь, пшеницу, горох, просо, гречиху, выращивают скот. И все же перемен много. Уже давно в колхозе открыт клуб; всюду над крышами торчат радиоантенны; в избах появились первые телевизоры.
Раньше Акъяр, считался отдаленным уголком Татарии — нет вблизи ни железной дороги, ни судоходной реки. Но с открытием воздушных трасс село сразу как бы приблизилось к центрам страны. Нет, Гульшагида довольна Акъяром, не сетует на его оторванность от большой жизни. Родной Акъяр совсем не похож на прежнюю деревню, заброшенную проклятым лешим в самую глухомань.
Гульшагида улыбнулась своим мыслям. Она подумала о том, что ученые грядущих поколений с высоты двадцать первого, двадцать второго столетий, возможно, назовут шестидесятые годы нашей эпохи началом звездной эры в истории человечества, а современников Гульшагиды — творцами этой эры. И ученые будут правы. 12 апреля 1961 года советский космонавт впервые в мире сделал рывок к звездам. Вслед за ним устремились другие. А вот она — самый обыкновенный человек звездной эры — смотрит на вселенную не из иллюминатора космического корабля, а всего лишь из открытого окна колхозной избы…