Белые и синие
Шрифт:
Юноша подпрыгнул от радости, узнав, что ему удастся увидеть, как отрубят голову гражданину Франсуа Гулену.
Надо думать, что этот человек внушал всем сильнейшее отвращение, раз белые и синие, военные и штатские единодушно одобрили весьма спорное, с точки зрения правосудия, деяние.
Что касается гражданина Франсуа Гулена, он не понимал, что с ним собираются сделать, до того момента, когда увидел на середине спуска шуанов, присоединившихся к его свите и мирно заговоривших с ней. Читатель согласится, что, поскольку Франсуа Гулена схватили люди в республиканской форме, завернули в простыню,
Но когда он увидел, как лжегусары перекидываются шутками с шуанами, разгуливавшими на подъеме дороги, когда после его настойчивых вопросов о том, что с ним собираются сделать, чем вызвано вторжение в его жилище и вооруженное похищение, ему вместо ответа вручили афишу, извещавшую о его казни и приглашавшую местное население при сем присутствовать, — лишь тогда он понял, какая над ним нависла угроза и как мало у него шансов спастись, разве что республиканцы придут ему на помощь или белые смягчатся; однако оба эти варианта были настолько сомнительными, что на них не приходилось рассчитывать.
Сначала он решил обратиться к палачу и растолковать ему, что тот должен подчиняться только его приказам, так как он прибыл из Парижа с предписанием во всем повиноваться Гулену. Но этот человек, подавленный не меньше своего патрона, так растерянно озирался по сторонам и был так уверен, что приговорен к казни вместе с тем, кто обычно выносил приговоры, что несчастный Франсуа Гулен понял: от палача ничего ему не добиться.
Тогда ему пришло в голову, что нужно кричать, звать на помощь, просить, но лица шуанов были настолько непроницаемыми, что он покачал головой, говоря себе: «Нет, нет, нет, это бесполезно!»
Итак, они спустились к подножию склона, где сделали остановку. Шуаны должны были снять чужие костюмы и надеть свою одежду: куртки, короткие штаны и гетры бретонских крестьян. Вокруг уже собралась толпа зевак. Афиши сотворили чудо: люди спешили сюда со всей округи, преодолевая расстояние в два и даже четыре льё. Все знали, кто такой Франсуа Гулен, которого в Нанте и во всей Вандее величали Гуленом Потопителем.
Любопытство распространялось и на гильотину. Орудие было совершенно неизвестно в этом затерянном уголке Франции, который граничит с Финистером (Finis terrae означает «край земли»). Женщины и мужчины интересовались тем, как перевозят машину, куда ставят осужденного, как движется нож гильотины. Те, кто не знал, что Гулен — главное действующее лицо праздника, обращались к нему за разъяснениями. Один из зевак сказал ему:
— Как вы думаете, человек умирает сразу, как только ему отрубят голову? Я так не считаю. Когда я сворачиваю шею гусю или утке, они живут после этого более четверти часа.
Гулен также не был уверен, что смерть наступает мгновенно, и извивался, пытаясь сбросить путы, и поворачивался к палачу с вопросом:
— Ты не говорил мне как-то раз, что головы казненных на гильотине прогрызли дно в твоей корзине?
Но палач, ум которого помрачился от страха, не отвечал или издавал нечленораздельные восклицания, свидетельствовавшие о его смертельном ужасе.
После пятнадцатиминутной передышки, во время которой игуаны успели переодеться, они снова тронулись в путь. И тут они увидели, что слева по дороге стремительно движется людской поток, спешивший принять участие в казни.
Все эти люди, которым еще накануне угрожало орудие смерти, те, что с ужасом взирали на человека, приводившего его в действие, ныне были охвачены любопытством и жаждали увидеть, как эта машина набросится на своего хозяина и растерзает его, подобно коням Диомеда, вскормленным человеческим мясом.
Посреди толпы двигались черные фигуры; тот, что шел первым, нес палку; на конце ее развевался белый носовой платок.
То были республиканцы, что воспользовались Божьим перемирием, предложенным Кадудалем, и пришли, чтобы присоединить свое молчаливое презрение к шумному гневу черни, для которой нет ничего святого, ибо ей нечего терять.
Кадудаль приказал остановиться и, любезным поклоном приветствуя синих, с которыми накануне сражался насмерть, произнес:
— Пожалуйте, господа. Это великое зрелище достойно внимания людей любых убеждений. У душегубов, тех, кто режет и топит, нет своего флага, а если есть, то это знамя смерти, черный флаг. Пожалуйте; и вам и нам не по пути с этим флагом.
С этими словами он отправился дальше, смешавшись с республиканцами, доверявшими ему, как и он доверял им.
XXVII. КАЗНЬ
Тот, кто смотрел бы из деревни Мутье, точнее, из левой ее части, на приближавшуюся странную процессию, которая медленно поднималась по дороге, где смешались пешие, всадники, белые в костюмах, освященных Шаретом, Кателино и Кадудалем, синие в республиканской форме, женщины, дети и крестьяне, а также увидел бы неведомую машину, катившуюся посреди бурного, как океан, людского потока, — такой человек едва ли смог бы объяснить себе, что это значит, если бы не был в курсе происходящего благодаря афишам Костера де Сен-Виктора.
Но сначала в этих афишах усмотрели странное бахвальство, которое позволяли себе в то время различные партии, и многие, возможно, пришли не для того, чтобы увидеть обещанную казнь (они не смели на это надеяться), а чтобы услышать объяснение по поводу того, что им посулили.
Местом сбора был объявлен Мутье, и все окрестные крестьяне с восьми часов утра томились ожиданием на главной площади селения.
Неожиданно им сообщили, что к деревне приближается процессия, разраставшаяся с каждым шагом. Тотчас же все побежали к туда и в самом деле увидели впереди процессии, преодолевшей уже две трети подъема, вандейских вождей с зелеными ветвями в руках, как во времена древних обрядов искупления.
И тут толпа, собравшаяся в Мутье, хлынула на дорогу; две людские реки встретились и слились воедино, подобно двум приливам, спешащим навстречу друг другу.
На миг это вызвало переполох, и началась давка: каждый пытался пробиться к эшафоту и к повозке, где сидел Гулен, палач и его подручный.
Однако все люди были движимы одним и тем же чувством, в котором, видимо, было больше воодушевления, чем любопытства; поэтому те, кто посмотрел, справедливо сочли, что другим тоже нужно это увидеть, и сторонились, уступая им место.