Белые и синие
Шрифт:
— Генерал, — простодушно промолвил мальчик, — у меня была только одна ценная вещь — письмо моего отца, и я вам его отдал.
— В таком случае поцелуй меня и распакуй свои пожитки; я же вернусь к карте.
Подходя к столу, он заметил двух мужчин, беседовавших в коридоре, напротив двери.
— Эй! — позвал он. — Иди-ка сюда, гражданин Баллю! Иди-ка сюда, гражданин Дюмон! Я хочу познакомить вас с новым гостем, который ко мне прибыл.
И он указал им на Шарля; поскольку оба смотрели на него, не узнавая, он сказал:
— Дорогие земляки, поблагодарите этого ребенка: именно благодаря ему сегодня вечером ваши головы все еще у вас на плечах.
— Шарль! — вскричали оба, принимаясь целовать мальчика и прижимать его к своей груди, — наши жены и дети узнают твое имя, полюбят и будут благословлять тебя.
В то время как Шарль тоже сжимал в объятиях своих земляков, вошел молодой человек лет двадцати-двадцати двух и спросил у Пишегрю на безукоризненной латыни, не может ли тот уделить ему четверть часа для беседы.
Удивленный таким вступлением, Пишегрю ответил ему на том же языке, что он полностью в его распоряжении.
Открыв дверь маленькой комнаты, сообщавшейся с большой, он жестом пригласил его войти туда и, когда тот вошел, последовал за ним; догадываясь, что этот человек должен сообщить ему нечто важное, Пишегрю закрыл за собой дверь.
XIX. ШПИОН
Пишегрю окинул гостя быстрым взглядом, острым и проницательным, но не смог распознать национальности молодого человека.
Тот был одет как бедный путник, который только что проделал долгий путь пешком. На нем была шапка из лисьего меха и нечто вроде козьей шкуры с вырезом для шеи, наподобие блузы, стянутой на поясе кожаным ремнем; из отверстий, проделанных в верхней части этого панциря, вывернутого мехом внутрь, выглядывали рукава шерстяной полосатой рубашки; на ногах у него были сапоги со скошенными подметками, длинные, выше колен.
Это одеяние никоим образом не указывало на национальность юноши.
Однако по его белокурым волосам, светло-голубым глазам, взгляд которых был тверд и даже жесток, по усам льняного цвета, резко очерченному подбородку и развитым челюстям Пишегрю понял, что незнакомец, видимо, принадлежит к одной из северных рас.
Молодой человек молчал, позволяя разглядывать себя, и, казалось, испытывал проницательность Пишегрю.
— Венгр или русский? — спросил Пишегрю по-французски.
— Поляк! — лаконично ответил молодой человек на том же языке.
— Стало быть, изгнанный? — сказал Пишегрю.
— Еще хуже!
— Бедный народ! Такой отважный и такой несчастный! И он протянул изгнаннику руку.
— Погодите, — сказал молодой человек, — прежде чем оказывать мне такую честь, следует выяснить…
— Всякий поляк — смельчак! — воскликнул Пишегрю, — каждый изгнанник имеет право на рукопожатие патриота.
Но поляк хотел доказать, не без некоторой доли самолюбия, что достоин подобного знака внимания. Он снял кожаный мешочек, который носил на груди, как неаполитанцы носят свои амулеты, открыл его и достал оттуда сложенную вчетверо бумагу.
— Слышали ли вы о Костюшко? — спросил юноша. И в его глазах промелькнула яркая молния.
— Кто же не знает героя Дубенки? — ответил вопросом на вопрос Пишегрю.
— В таком случае, читайте, — сказал поляк. И он протянул ему записку. Взяв ее, Пишегрю прочел:
«Я рекомендую всем людям, которые сражаются за независимость и свободу своей страны, этого храбреца, сына храбреца и брата храбреца. Он был со мной в Дубенке.
Т. Костюшко».
— У вас прекрасное свидетельство о мужестве, сударь, — сказал Пишегрю, — не изволите ли вы оказать мне честь стать моим адъютантом?
— Я служил бы вам недостаточно хорошо и плохо отомстил бы за себя, а мне ничего не нужно, кроме мести.
— На кого же вам приходится сетовать: на русских, австрийцев или пруссаков?
— И на тех, и на других, и на третьих, ибо все они угнетают и раздирают несчастную Польшу на части, но я главным образом имею в виду Пруссию.
— Откуда вы?
— Из Данцига; во мне течет кровь древнего племени поляков, которые потеряли свой город в тысяча триста восьмом году, отвоевали его в тысяча четыреста пятьдесят четвертом и защищали его от Стефана Батория в тысяча пятьсот семьдесят пятом году. С тех пор в Данциге образовалась польская партия, всегда готовая к бою, и она поднялась по первому зову Костюшко. Мой брат, мой отец и я взяли ружья и встали под его знамена. Таким образом все мы — брат, отец и я — оказались в числе четырех тысяч человек, в течение пяти дней защищавших от шестнадцати тысяч русских форт Дубенку, и у нас были только сутки, чтобы его укрепить.
Через некоторое время Станислав уступил воле Екатерины. Костюшко, не желая становиться сообщником любовника царицы, подал в отставку, и тогда мы — брат, отец и я — вернулись в Данциг, где я продолжил свое учение.
Однажды утром мы узнали, что Данциг был отдан Пруссии.
Мы, две-три тысячи патриотов, выразили свой протест, взявшись за оружие; нам казалось, что этот раздел нашей родины, нашей дорогой расчлененной Польши, требует не просто несогласия, но и физического протеста, того самого протеста кровью, которой надо время от времени орошать народы, чтобы они не зачахли; мы выступили навстречу прусскому корпусу, что пришел завладеть городом; он насчитывал десять тысяч солдат, а нас было тысяча восемьсот человек.
Тысяча из нас полегла на поле боя.
За три последующих дня триста человек умерли от ран.
Осталось пятьсот человек.
Все они были виновны в равной степени, но наши враги были великодушными противниками.
Нас разделили на три группы.
Первая имела право на расстрел.
Вторая — на казнь через повешение.
Третьей даровали право на жизнь после того, как каждый получит по пятьдесят палочных ударов.
Нас разделили в зависимости от наших сил: тяжелораненых приговорили к расстрелу; тех, у кого были более легкие ранения, должны были повесить; те, кто остался жив, должны были получить по пятьдесят палочных ударов, чтобы на всю жизнь сохранить воспоминание о наказании, что заслуживает всякий неблагодарный, отказавшийся броситься в распростертые объятия Пруссии.