Белые и синие
Шрифт:
Моего умирающего отца расстреляли; моего брата, у которого было всего лишь сломано бедро, повесили; я же, у которого была только царапина на плече, получил пятьдесят палочных ударов.
На сороковом ударе я потерял сознание, но мои палачи были добросовестными людьми: хотя я уже не чувствовал ударов, они довели дело до конца, а затем оставили меня лежать на месте, потеряв ко мне интерес; мой приговор гласил, что, когда я получу пятьдесят ударов, меня освободят.
Экзекуция происходила в одном из дворов крепости; когда я пришел в себя, была уже ночь, я увидел вокруг
Офицер-охранник стоял у порога дверцы в воротах.
«Ваше имя?» — спросил он меня.
Я сказал ему свое имя.
Он проверил по списку.
«Держите, — сказал он, — вот ваш путевой лист».
Я бросил взгляд на документ. На нем значилось: «Годен для пересечения границы».
«И я не смогу вернуться в Данциг?» — спросил я.
«Только под страхом смертной казни».
Я подумал о своей матери, не только ставшей вдовой, но и потерявшей сына, вздохнул, вверил ее судьбу Богу и отправился в путь.
У меня не было денег, но, к счастью, в потайном отделении бумажника я сохранил записку, которую Костюшко дал мне при расставании, ту самую, что я вам показывал.
Мой путь пролегал через Кюстрин, Франкфурт, Лейпциг. Подобно тому, как моряки видят Полярную звезду и ориентируются по ней, я видел на горизонте Францию, этот светоч свободы, и направлялся к ней. Полтора месяца голода, усталости, лишений и унижений — все это было позабыто, когда позавчера я добрался до святой земли независимости; все было позабыто, кроме возмездия.
Я бросился на колени и благодарил Бога за то, что чувствовал себя не менее сильным, чем злодеи, чьей жертвой я стал. В каждом из ваших солдат я видел братьев, идущих не на завоевание мира, а на освобождение угнетенных народов; когда проносили одно из знамен, я устремился к офицеру с просьбой разрешить мне поцеловать этот священный стяг, символ братства, но офицер заколебался.
«Ах! — сказал я ему, — я поляк-изгнанник и проделал триста льё, чтобы присоединиться к вам. Этот флаг — также и мой флаг; я имею право прижать его к своему сердцу и прикоснуться к нему губами».
Я взял флаг почти что силой и поцеловал его со словами:
«Оставайся всегда чистым, сияющим и овеянным славой, знамя победителей, взявших Бастилию, знамя Валь-ми, Жемапа и Бершайма!»
О генерал, на миг я позабыл об усталости и своих плечах, израненных гнусной палкой, о брате, погибшем на презренной виселице, о расстрелянном отце!.. Я позабыл обо всем, даже о мести!
И вот сегодня я стою перед вами; я сведущ во всех науках, говорю на пяти языках так же, как на французском, и могу поочередно сойти за немца, англичанина, русского или француза. Я могу проникать в любом обличье в города, крепости и штабы и могу докладывать вам обо всем, ибо знаю, как снять план; нет такой преграды, что остановила бы меня: будучи ребенком, я десятки раз переправлялся через Вислу вплавь; вообще-то я уже не человек, а орудие: меня зовут уже не Стефан Мойнжский, мое имя — Возмездие!
— Так ты хочешь стать шпионом?
— Вы называете шпионом бесстрашного человека, который благодаря своему уму может причинить врагу наибольший вред?
— Да.
— Значит, я хочу быть шпионом.
— Знаешь ли ты, что рискуешь: если тебя схватят, то расстреляют.
— Как моего отца.
— Или повесят.
— Как моего брата.
— Наименьшая беда, что может с тобой случиться, — тебя поколотят палками; об этом ты тоже знаешь.
Быстрым движением Стефан расстегнул свой кафтан, поднял рубашку и показал свою спину, исполосованную синеватыми шрамами.
— Как это со мной уже было, — со смехом сказал он.
— Помни, что я предлагаю тебе службу лейтенантом в армии или офицером-переводчиком при мне!
— А вы, гражданин генерал, помните, что, оказавшись недостойным, я покину это место. Осудив меня, враги поставили меня на колени. Ну что ж, не нанести ли мне им удар снизу?
— Хорошо! Теперь скажи, что ты хочешь?
— Денег, чтобы купить себе другую одежду, и ваших приказаний.
Протянув руку, Пишегрю взял со стула пачку ассигнатов и ножницы.
Это была ежемесячная сумма, которую он получал на свои расходы в военное время.
Середина месяца еще не наступила, а пачка была уже порядком израсходована.
Он отрезал от нее сумму, рассчитанную на три дня, то есть четыреста пятьдесят франков, и отдал деньги шпиону.
— Купи себе на это одежду, — сказал он.
— Это слишком много, — отвечал поляк, — ведь мне нужна крестьянская одежда.
— Быть может, не сегодня-завтра тебе придется надеть другой маскарадный костюм.
— Хорошо! Теперь приказывайте!
— Слушай меня внимательно, — сказал Пишегрю, положив ему руку на плечо.
Юноша слушал Пишегрю, не сводя с него глаз, как будто ему было недостаточно слышать его слова, а требовалось также их видеть.
— Меня известили о том, что Мозельская армия под командованием Гоша вскоре присоединится к моей армии. Когда это произойдет, мы пойдем в наступление на Вёрт, Фрошвейлер и Рейсгоффен. Итак, мне нужны сведения о численности людей и орудий, обороняющих эти крепости, а также о наилучших позициях для атаки на них; тебе поможет ненависть, которую наши крестьяне и эльзасские буржуа питают к пруссакам.
— Следует ли доставить эти сведения сюда? Будете ли вы ждать их здесь или выступите в поход, чтобы идти навстречу Мозельской армии?
— Вероятно, через три-четыре дня ты услышишь залпы пушек со стороны Маршвиллера, Дауэндорфа или Юберака; там мы с тобой и встретимся.
В это время дверь, ведущая в большую комнату, открылась и показался молодой человек лет двадцати шести-двадцати семи в мундире полковника.
По его белокурым волосам, светлым усам и розовому цвету лица было нетрудно узнать одного из тех многочисленных ирландцев, которые служили во Франции, поскольку мы воевали или собирались воевать в Англии.