Белые лодьи
Шрифт:
— Да, конечно, — рассеянно проронил Еруслан. — А потом к архонтам из пограничного селения прискакал боил Светозар и рассказал князьям, как мои кметы храбро сражались, и Дир взял меня и моих людей в свою дружину… И, как видишь, Лагир, я ношу теперь ярко-синий плащ, и права у меня такие же, как, скажем, у боила Вышаты, которому я тебя скоро представлю.
Боил Вышата, огромного роста, косая сажень в плечах, выше даже рослого Еруслана, встретил его как давнего знакомого. «Хорошо уже освоился в Киеве бывший засыпщик соли и предводитель кметов. И кажется, пользуется уважением и доверием».
Да, это было так… Людская молва быстрее стрелы, вмиг
…Собираясь на охоту, Дир позабыл надеть на шею волчий клык, предохраняющий его владельца от ран. Вспомнил про него, когда находился в лесной чаще, далеко от теремного двора, и поморщился: «Неужели быть беде?..» Князь соскочил с коня возле могучего дуба, подбежал к нему, приложился щекой к его морщинистой коре, попросил душу дерева защитить его от всяких напастей и успокоился.
Увидел, как скакал к нему Еруслан. Ярко-синий плащ развевался за его спиной и хлопал, словно крылья огромной птицы. Из-под копыт коня летели ошметки грязи, перемешанной со снегом, — уже подтаивало в лесу, на смену Зимерзле следовала Зимцерла. И на ум архонту невольно пришли слова, которые в эту пору по ночам произносят девушки:
«Ясен месяц в полночь, звезды ярко блестят, месяц сребрит воды темные, звезды златят небо; только греет одно солнце ясное.
Греет оно и питает нас, позвизд его устрашается; взглянет — Зимерзла бежит от глаз, Зимцерла к нам спускается. Как благодетельно для нас оно!
При востоке бога видеть радостно, когда на обзоре он появляется, дверь златая тогда отверзается великолепных чертогов его. Он из терема идет высокого, из высокого, из небесного, как могучий витязь с победою.
Перун, мы тебе поклоняемся!»
Почему-то тревожно было на душе у Дира; может быть, виною этому состоявшийся перед ловом разговор с братом.
— Зачем тебе медведь, Дир? — спросил его Аскольд. — Сейчас, по весне, он лежит под буреломом худой и облезлый…
— Я заприметил его берлогу еще зимой, брат, хотел взять зверя еще тогда, но пошел с дружиной на полюдье… Разве не ты послал меня собирать дань?
— Я. Потому что так надо. А медведь — это твоя прихоть…
— Ты, брат, с головы до ног погружен в государственные дела и мое желание развеяться в весеннем лесу, побыть на пронизанных солнцем полянах принимаешь за прихоть… Мне жалко тебя, Аскольд, — со смехом сказал Дир, — а медведь… Пусть он худой и облезлый, а забьем, пустим его на мыло… Мыло-то кончилось…
Сказал, гикнул, махнул рукой нужным для лова людям из дружины и ускакал, как всегда порывистый и возбужденный.
Перед берлогой, края которой закуржавели от дыхания зверя, Еруслан и еще двое гридней спешились, на коне остался лишь Дир, который стал готовить к броску копье. Еруслан обколол края, в образовавшееся отверстие просунул большой деревянный хлыст и стал толкать в бок медведя. Из берлоги послышалось недовольное бормотание, а потом раздался страшный рев, и поднятый со сна разъяренный зверь выскочил из-под бурелома и попер на лошадь с всадником. Дир, не ожидая такой прыти от сонного увальня, замешкался, запутался в стременах, и медведь успел ударить лапой по спине лошади, задев когтями колено князя и распоров ему кожаные хозы [126] .
126
Хозы — штаны.
Конь с переломанным хребтом свалился на землю, и архонту пришлось бы худо, не подоспей вовремя Еруслан. Он поднырнул под брюхо лесного хозяина и вонзил меч по самую рукоятку. Предсмертный звериный рев снова огласил округу, тревожа лесную тишину, и медведь замертво рухнул на землю.
— Благодарю тебя, Еруслан! — Дир, не поднимая глаз, похлопал по спине своего дружинника — княжого мужа; тот, увидев на ноге князя кровь, скинул кожух, оторвал от нательной рубахи несколько полос, замотал колено архонту. Гридни тут же подвели ему другую лошадь. Мертвого зверя взвалили на сани и тронулись в сторону Киева.
2
Аскольд считал, что несчастье с женой образумит Дира, но он, кажется, и не думал о случившемся. После похорон, услав к Вышате кострового, снова ускакал в свой лесной терем к молодицам.
В дверь, за которой занимался делами старший из архонтов, поскреблись, послышалось старческое покряхтывание, и на пороге появился колдованц Мамун и стал жаловаться на Дира, который разрешил костровому покинуть жертвенное пламя.
— Перун накажет за самоуправство, — возвысил голос жрец.
— Самоуправство, говоришь… — Аскольд поднялся из-за стола. Тяжелая золотая цепь на груди мотнулась в сторону, и глаза архонта вспыхнули гневом. Но он усилием воли подавил в себе ярость и, неслышно ступая ногами в сафьяновых сапогах по медвежьей шкуре, отошел к стене, повернулся к ней лицом и будто в яви увидел своего отца, прямого потомка Кия, который всю жизнь воевал с колдованцами, всегда хотевшими непомерной власти, и услышал его предсмертные слова:
«Я умираю, дети мои, княжеский жезл по праву должен перейти к старшему сыну. Дни мои сочтены, а ваши долгие. А чтобы вам не укоротили их, будьте осмотрительными. Жрецы, которых я расшевелил, как пчел в улье, не успокоятся и станут кусаться… Против тебя, Аскольд, они постараются восстановить брата, используя его неудержимый нрав. Да, да, мой младший сын… Не отводи глаза в сторону. И чтобы не случилось такого, я благословляю вас на княжение обоих… Вот так! Делите власть поровну и крепите мощь матери нашей — Руси Киевской. И не давайте воли жрецам. Запомните сие! И еще запомните: если между вами возникнет распря, быть великой беде, беде непоправимой…»
Аскольд запомнил, помнит ли Дир?..
Князь подошел к Мамуну, положил на плечо ему руку и сказал примирительно:
— Волхв, мы найдем тебе хорошего кострового. Иди, не волнуйся.
Жрец ушел.
Женщины продолжали оплакивать захороненную в кургане. Выть они теперь будут до заката солнца. А через сорок дней отнесут к кургану двадцать заготовленных кувшинов с медом, каждый весом по пять фунтов, поставят их в ряд и снова будут оплакивать бедную душу. А потом раздадут всяк проходящему и проезжему обмакнутый в мед хлеб и попросят помянуть добрым словом покойницу.
Прислушиваясь сейчас к голосившим женщинам, Аскольд задумался о предназначении человека на земле, о его жизни и смерти.
«Видимо, человеческая жизнь, как и природа, имеет свое утро и свой вечер, свою красную весну и черную зиму, — говорил себе князь. — При рождении возжигается светильник души, со смертью он погасает, и человек отходит в область черной ночи, засыпая».
Да, по славянским понятиям человек не гибнет совсем, как и природа, умирая, не уничтожается, но только облекается холодным мраком и покоем. Отсюда и название мертвеца — покойник, усопший.