Белые пешки
Шрифт:
– NO! – Левка широко махнул рукой. – Я как-нибудь потом. И явно не сегодня.
– Угу. – Макс перехватил тетрадь под мышку и первым зашагал через толпу. Поймав взгляд Аси, расцвел: – Мои курочки? Простите, что задержался!
Задержался, правда. Зато все больше надеялся, что из затеи правда что-то получится. Не для потомков. Скорее для них самих. Великолепную Семерку из того самого вестерна объединяло большое общее дело. А Великолепную Восьмерку объединит дневник.
Мы. Раздражало всегда это слово, что-то в нем есть от коровьего мычания. Жизнь так устроена, что почти любое «мы» превращается в «я», стоит запахнуть жареным. И я это знала с детства. Поняла, еще когда мать, волчица наша гордая, свалила к новому ёбарю в Германию. Подцепила его в каком-то театре, а он возьми да и влюбись всерьез, так всерьез, что теперь детей
Как, оказывается, трудно вести дневники: мысли, о которых не подозревал, просятся на страницу вместо нормальных, да еще из памяти лезет всякое. Я стреляю лучше, чем пишу. Тройка за сочинение – предел. Ну, была. Пока я не свалила из школы после девятого. И правильно свалила, школа у нас дерьмище.
Так. Похоже, я придумала. Точнее, нашла. Не знаю, чего там от нас хочет Макс, но точно знаю, что читать про дерьмовые школы, всякую там травлю и прочее всем интересно. Может, и потомкам, если они случатся, будет?
Вот оно, начало всего. Когда мы пришли в 1-й класс, учительница кое-что про нас сказала. Завучу, в коридоре: «У меня вот в новом классе целых трое ментовских волчат…» Тоном не то «Блядь, за что?», не то «Бедные дети». Завуч только головой покачала. Я пересказала папе, он посмеялся. И отвел глаза.
«Ментовские волчата». Сначала я думала, нас двое: я и Марти. Но оказалось, Макс тоже, правда, отец у него не из милиции, а военный. Хотя для учителей все одно, для детей тоже. Чем больше взрослею, тем больше понимаю: так будет всегда. И «приличные люди погон не носят» тоже. Для мира без формы вся на свете милиция, прокуратура, армия состоят из злобных пришельцев. Или оборотней, да, скорее так. Рожающих ментовских волчат.
А завучиха вообще-то про нас не знала ничего. Не знала, например, что меня из садика вышибли, когда я пацана побила. Ебанутый был – раз в пару дней выпускал какой-нибудь чужой плюшевой игрушке кишки, загребал набивку пальцами и под рев хозяина бубнил: «Кишки-и, смотри-и». Ну а я что? Заломала ему руки и пообещала сломать. Ну да, мне года четыре было. Ну да, мои игрушки он не трогал, я только машинки любила, а машинки были неприкосновенны. А что? Теперь-то в академии, на предметах вроде криминальной психологии, я знаю, что правильно сделала. С игрушек многое начинается. А пацана я поймала, когда он нашел розочку от бутылки и решил повторить фокус с живой кошкой. С Джулькой нашей, которая при садике жила и рожать собиралась. Марти потом сказала: «Ты, может, лишила мир целого маньяка!» Я люблю порядок. Спокойствие. Тишину. И уничтожу все, что это нарушает. Всех тех, кто трогает других живых существ. Такая я, тоже ебанутая.
Ну черт его знает. Я зубрю как не в себя, но даже у профессуры моей пока нет ответа на вопрос, откуда маньяки – и просто жестокие люди – вообще берутся. Вроде «Все от семьи», а вроде не всегда. У Марти вот папа, даром что тоже МВД-шник, как мой, – лапочка. И тетя Вероника – лапочка, я ее и своей мамой считаю, до сих пор помню, как она в перерывах между репетиторством и сеансами гаданий варила нам тыквенную кашу. Отпад был: она вся такая в образе ведьмы, с ногтищами и стрелками, с набеленным лицом помахивает деревянной ложкой, а параллельно кому-то по телефону объясняет про do, did, done. 90-е, ух. Всратое время. Вообще, наверное… хорошо, что папа, получив из садика свою «злобную гарпию» (то есть меня) и поняв, что ее (да-да, меня) надо днем девать куда-то, вспомнил об однокласснике. О папе Марти. И мы стали расти вместе. Нас так и звали – «МартиНика» и принимали за сестер: мы даже одевались похоже. Ведь одежду мне на папины деньги покупала тетя Вероника. А к чему я это вспомнила-то? А. Да. К тому, что Марти, при том что родители у нее добрые, стервозина. Это я любя, но все же.
Короче, ментовские волчата. Слова эти означали порванные тетрадки, разбитые носы, выброшенные в окно портфели. Мы еще не знали об этом, но нам сразу в школе не очень понравилось, все казались ну… тупыми. Кто-то читать едва умел, кто-то в носу ковырялся, кто-то верил в призрак Кровавой Училки и прочую хрень. Мы и не играли ни с кем, сидели на подоконнике и болтали – о мультяшках в основном, типа за кого из черепашек-ниндзя вышли бы замуж. Когда компанию стал составлять Макс, не помню. Подоконник казался высоченным, и Макс помогал нам туда влезать. Замуж за Лео или Рафа он не хотел, но в Эйприл О’Нил был немного влюблен, как все. Потом мы стали убегать на переменах во двор, играть в баскет. Макс стал нас провожать. Он всегда ходил один, отец за него не боялся. Помню, тетя Вероника однажды встретила нас у подъезда, пригласила попить чаю и, смеясь, заметила: «С таким кавалером я вас хоть в горы отпущу». Макс, видимо, запомнил: теперь увлекается скалолазанием.
Но насколько на него правда можно положиться, мы поняли только классу к третьему. Когда тупенькие детишки начали потихоньку превращаться в звезданутых подростков. Нет, я и про себя так говорю, но это факт.
– Машка-а, Машка-а!
Семенов остановился у парты, за которой Марти и Ника решали примеры из домашней работы. Наклонился, дыхнул мятной жвачкой в лица. Была продленка, классная отошла, задание подвернулось просто засада: ну кто сует в эти цифры столько скобочек и дробей? У Ники кипел мозг. Марти, которой явно хотелось отвлечься хоть на пару минут, смилостивилась и подняла глаза.
– Ку-ку, – голос у нее уже тогда был тягучий и низкий, хотя она еще не курила, – напомню для идиотов: я Марти. Что?
– Списать дай, – буркнул Семенов. – Машка.
Ника тоже посмотрела на него. Вечно так – всю продленку выцарапывает на партах слово «жопа», а потом клянчит домашку. Чтобы спокойно гонять мяч и пялиться в телик.
– Сам решай, – бросила она. – Времени еще полно.
Семенов сощурился. Он вообще-то был довольно симпатичным: светленький, плечистый, остроносый, всегда в чем-то спортивном, но чистом и опрятном. Да, он был мальчиком мечты. Пока не открывал рот.
– Не тебя, Белорецкая, спрашиваю, захлопнись, – осадил он.
Давно знал: у Ники не списать, она пошлет как пить дать. А вот Марти бывала добродушнее, пусть и сопровождала щедро раскрытую тетрадь неизменным «Ла-адно, тупым надо помогать». Но сейчас Марти среагировала предсказуемо: завелась. Как всегда, когда «сестренку» обижали. Она оглядела квадратное Димкино лицо, фыркнула и демонстративно закрыла тетрадь.
– Вали в туман. Эти дамы дают только джентльменам. И списать тоже.
В ряду справа кто-то радостно захихикал, в ряду слева по воздуху пронеслось тягучее «Ш-шала-ава». Ника все-таки прыснула: вот Марти, как сказанет, ухохочешься. Но вкрадчивый голос из-за спины мигом выбил смех из ее горла:
– Дима-а… Дим, ну так же нельзя. Ты правда тупица, что ли?
Алина Остапова сидела за спиной Марти и поглаживала длинную косу, перекинутую через плечо. Этим вычурным колоском Ника всегда любовалась, хотя Алинку не выносила. Он приковал взгляд и сейчас, все внутри зашлось от зависти: Нике вот кос не плели, хотя волосы тоже были длинные, густые, блестящие, да еще кудряшки. Коса день за днем напоминала: некоторые семьи полные, у некоторых девочек есть не только папа с пистолетом, который так занят, что его как бы и нет.
– Ась? – недопонял Димка и, похоже, хотел посоветовать захлопнуться ей тоже: знал, что Алина с математикой не дружит, ловить нечего. Но та, поймав Никин взгляд, с удовольствием закончила:
– Ты дай им денег. И они тебе все решат. У нас вся милиция так работает.
И снова эти звуки: хихиканье с одного бокового ряда, тягучее «С-су-ука» с другого, в этот раз ряды поменялись местами. Димка хмыкнул, а потом заржал в голос, так, что выпавшая изо рта слюнявая жвачка шлепнулась на тетрадь Марти. Точно на лицо зеленокожему Леонардо, выставившему навстречу невидимому врагу катаны.
– Ой, прости. – Димка сделал невинные глаза. Но не перестал ржать. – Это че, парень твой?
В этот раз предательски заржали на обоих рядах. Марти не повела ухом, с костяным перестуком опустила ручку на стол. Но жвачка, казалось, ее не волновала: обернувшись, она пристально посмотрела только на одну обидчицу – на Алину. Та усмехнулась:
– Чего пялишься, чучундра лохматая? Тоже не поняла?
«Чучундра» была за дело: Марти, как и Ника, носила длинные волосы, тетя Вероника их отрезать пока не давала. Говорила, что в них вся сила. Как у какого-то библейского, что ли, героя. Но волосы были пусть прямые, зато жесткие, густые. Правда, ведьминские. Марти расчесывала их на каждой перемене. Это не помогало.
– Да. Еще раз. – Говорила она мирно, даже слишком, и Ника уже догадывалась: это плохой знак. – Ну-ка, помоги тупым понять твои намеки. Мне, – она осклабилась, подняла изгаженную тетрадь и показала Алине, – и моему парню.
Как и всегда, Ника восхитилась ее иронией. Алина ничего пояснять не стала: ухмыльнулась, вынула из кармана десятку и помахала в воздухе. Пропела:
– На чипсы хватит вам обоим! Так что, примерчик решите?
Марти вздохнула и вернула тетрадь на стол, но только скрипнула зубами. Повернулась снова – и продемонстрировала два средних пальца. Ника решила добавить два своих, но не успела: Алина махнула купюрой у Марти перед носом, потом и перед носом Ники.
– Ну?.. – не унималась она. – Чипсы с укропчиком. Или с сыр… ААА!
Следующее, что Ника запомнила, – это хруст. Приятный такой хруст, с которым Марти, намотавшая чужой колосок на кулак, приложила Алину лицом об парту. Очень быстро, очень сильно, и тут же, вскочив, надавила ей на затылок.
– Мразина! – зашипела она. – Сопли свои лучше жри!
Раздался визг; на тетрадку и купюру потекла кровь. Алина задергалась, но освободиться не могла. Марти была невысокой, худой, но очень сильной. Вряд ли из-за волос. Просто родители давно купили ей шведскую стенку и гантели.