Белые раджи
Шрифт:
Жалкие проделки двигались полным ходом. После прибытия Брука Брука в Лэкингтон-викиридж его как следует обработали родственники: он должен любой ценой защитить свои права.
— Джеймс сам действует без твоего ведома и при этом требует, чтобы его держали в курсе всех событий! Это неслыханно!
— Он неоткровенен!
— Его вечные противоречия!
— Его подозрительные небылицы!
— Он сам не ведает, что творит!
— Со всеми рассорился!
В бело-вишневой гостиной, в коридорах, на террасе и даже в кухнях потрескивали искры электрических разрядов. Эмма обвиняла не только брата, но и Чарльза, даже молодого Стюарта. Брук Брук грозился подать на раджу в суд, предъявлял письма, ссылался на обещания, указывал вложенные в совместные предприятия суммы, обращался с ходатайствами к влиятельным лицам и распространял памфлеты. Он так истерично отстаивал свои права, что только
В июне 1863 года Совет во главе с Джеймсом сформулировал первые нормативные акты о земельной собственности. Хоть эта мера была вначале чисто теоретической, она все же стала первой вехой проведенных в правление Белых раджей реформ. Сохраняя верность так часто способствовавшим его популярности символическим актам, раджа выбрал для прощальной церемонии именно 24 сентября - двадцать вторую годовщину своего провозглашения. Он также помирился с епископом, и тот руководил роскошным пиршеством, на котором присутствовала вся европейская община. Гости провозглашали тосты, проливали слезы и вспоминали прежние деньки, а затем, ближе к вечеру, все отплыли на другой берег, дабы присоединиться к проходившему в Суде большому собранию местных вождей. Именно там раджа публично передал Чарльзу Джонсону Бруку необходимые для правления от его имени полномочия. Джеймс возвратил дату Бандару Лане перстень с жемчугом, который дату, с согласия Чарльза, должен был отослать Джеймсу, в случае если понадобится его присутствие. Душераздирающая деталь, свидетельство раскаяния и отступления. В этом перстне целиком помещался основанный Джеймсом радж, возврата которого он ждал до последнего вздоха. Несколько дней спустя старый раджа увидел, как страна кеньяланга, берега с мангровыми деревьями и синие гребни гор в последний раз скрылись за горизонтом.
Уже на корабле раджу настигла телеграмма, извещавшая о британском узаконении Саравака как независимого государства: этим старательно рассчитанным жестом Джеймсу давали понять, что причина столь долгого отказа крылась лично в нем. Лорд Расселл распорядился, чтобы британский консул в Кучинге получил экзекватуру от «Sir James Brooke, Rajah of Sarawak», но, внеся в текст документа ряд весьма двусмысленных изменений, секретариат предписал обратиться за консульскими письмами к «местным властям». Кроме того, в своих записках за 1877 год Форин Оффис напоминал, что узаконение раджи Саравака как верховного владыки никогда не было запротоколировано.
Джеймс обосновался в Барреторе и после ежедневной верховой прогулки обычно долго ходил пешком. Он еще сохранял некую суровую красоту: 206 галстук под самым подбородком, идеально прямая грудь, отсутствующий, замкнутый вид. Изменения в его душевном состоянии не повлияли на добрососедские отношения, и жители Девона единодушно восхищались этим человеком легендарной судьбы, этим свалившимся на них, будто огромная птица, Белым раджей. Сам же он, как и подобает деревенскому дворянину, интересовался приходской жизнью, реставрацией церкви и школьной администрацией. Когда к нему в гости приезжал Сент-Джон, ноги сами нередко приводили обоих на маленькое шипсторское кладбище, где раджа мечтал быть похороненным. Он не раз выражал уверенность, что в память о нем наследники сохранят Барретор навсегда. Джеймс ошибся.
Большую часть времени у него по-прежнему отнимала переписка. Одержимый Сараваком еще больше, чем в те времена, когда им правил, он писал в основном Чарльзу, вытянутым грубым почерком с жирными горизонтальными чертами над «Т». Прежде всего он желал населению свободы и процветания, даже если последнее зависело от торговли опиумом. Джеймс оставался филантропом и теоретиком, фигурой со тщательно отделанным фасадом, отставным авантюристом, чьи гуманистические принципы оставались незыблемыми, невзирая на отрубленные при Батанг-Мару головы и плывущие по течению трупы. Законченный идеалист и эгоцентрист, самопровозглашенный раджа, менявший мнения, как перчатки, он навсегда остался одним из самых загадочных людей в истории.
Джеймс давал туану муде советы, и во всем касавшемся раджа между ними царило полное взаимопонимание.
Поскольку Чарльз (в Лондоне недавно вышла его написанная в одиночестве лесных фортов книга «Ten Years in Sarawak» [66] ) присылал дяде тревожные доклады о казначействе, Джеймс предложил Сент-Джону заведовать финансами, но спокойно принял отказ, понимая, что нечестно вынуждать его выйти из британского правительства ради столь ненадежной должности. Джеймс оставил радж в весьма шатком, близком к краху финансовом положении. Сознавал ли он это?.. Ощущал ли сам, что вся его жизнь, возможно, была лишь невероятным, блестящим... крахом? Лишь чудесным падением искр на воду?.. В старости он однажды написал: «Я был счастливым человеком». Да, так и написал. Счастливый человек... Вопреки неудачам, оспе, следственной комиссии и непрестанной борьбе. Счастливый человек... Несмотря на предательства, одиночество, несбывшиеся мечты... Только ли по рассеянности писал он иногда «раджа туах» (счастливый раджа) вместо «раджа туа» (экс-раджа)? В любом случае, правда о сэре Джеймсе Бруке, Радже Саравака, всегда вызревала в тайне, словно жемчужина.
66
«Десять лет в Сараваке» (англ.).
Утром 24 декабря раджу хватил удар. Когда его врач доктор Бейт спросил, не желает ли он оповестить Сент-Джона, Джеймс с трудом выговорил:
— Нет, ни в коем случае... Сейчас Рождество... Не беспокойте его...
Ему была свойственна эта деликатность. Тем не менее, доктор Бейт телеграфировал Сент-Джону, и со старым другом Крукшенком тот немедля выехал из Лондона. Дартмурские песчаные равнины насквозь продувал неистовый ветер, а за крупными грядами облаков катилась безумная луна. Шел снег. Друзья молчали, уставившись на крупы лошадей, над которыми в слабом свете фонарей поднимался рыжеватый пар. Когда к четырем часам они прибыли в Барретор, там светилось лишь одно окно. Волоча по земле галоши, навстречу им вышел лакей, который поднял фонарь, как бы надевший на лица черно-желтые маски.
У постели больного по очереди дежурили два врача, приходский священник и Стюарт Джонсон. Открыв глаза, он узнал гостей, и по чертам его пробежала улыбка. Настали дни испытаний, но, каким бы тяжелым ни был удар, через месяц Джеймс был уже на ногах. Впрочем, у него отнялась правая рука.
Джеймс был признателен баронессе Бердетт-Кауттс за оказанные услуги, но под конец устал от нее, когда с изящным коварством она отказалась от прав наследницы, расчистив путь преемнику раджи и вместе с тем оставив ему дефицит бюджета. Вопреки всем усилиям, ей так и не удалось рассорить Чарльза с дядей, зато она сумела помешать примирению Эммы и Темплера. Когда миссис Браун оскорбила одного из инициаторов подписки по фамилии Нокс, Джеймс встал на защиту верного друга, а деспотизм обеих женщин привел к окончательному разрыву - удивительно, что это не произошло раньше. Тем не менее, в последние шесть месяцев его жизни они относились к радже с беспримерной суровостью и жестокостью.
В апреле он провел несколько недель в Торки, куда Сент-Джон приехал к нему в гости: оба с горечью сознавали, что это их последняя встреча. Разговор не клеился, они боялись расставания... Паузы напоминали чернильные кляксы и прерывались негромким звоном чашек и чайника. По дому кто-то ходил. Улицей проезжала карета. Шум моря больше не слышался. Затем Сент-Джон вынужден был проститься. Едва он дошел до двери, Джеймс его окликнул: тот был весь в слезах.
В мае он вернулся в Барретор и возобновил отношения с Джонсонами. Оставалось лишь ждать, да еще, наверное, перебирать воспоминания... Георгианское изящество Бата; плывущий в Зеленом свете «Роялист»; пенгираны с их интригами; Джунгли и сражения; размахивающий корзинкой старик Линггир; золото Сиама; презрительный, голый Рентап на скале; горячечные галлюцинации; полыхающая, будто факел в ночи, Резиденция; номер на Дувр-стрит - целая жизнь, всего-навсего короткая, движимая надеждой жизнь, Dum spiro spero, короткая долгая жизнь...