Белые степи
Шрифт:
Шакир подтянулся, у всех на глазах преобразился, в глазах блеснула сила, подкрепленная верой. И Мухаметша, обнимая его, на прощание сказал:
– Шакир, туго вам придется, не все вернутся в свои дома, но ты поддерживай в них веру, сила в вере. Ты же помнишь, что верующий прежде всего – защитник Отечества. Хорони погибших сам, ты все знаешь, все уже умеешь… Возвращайся целым и невредимым…
Тут из толпы провожатых вырвался горбун Даут; с перекошенным от горя лицом, маленький, он ткнулся в пояс Шакира, пытаясь его обнять. Шакир нагнулся и порывисто обнял его:
– Ша-а-кир-р, – сбивчиво и заикаясь, сквозь слезы выдавил он, – д-добрый и с-сильный наш, н-не уми-р-рай, воз-з-вра-щайся…
Прозвучали команды,
Дома Зухра на подоконнике, что у их постели, нашла сложенный вчетверо лист. На нем красивой арабской вязью были написаны стихи от Шакира, которые она запомнила на всю жизнь:
Может, я не вернусь из этого похода,но знай, что я тебя люблю,ты лучшая на свете…Глава II
Фатхелислам
Зухра проснулась от того, что какая-то птичка уселась на конек крыши сарая, задевая крылышками настил из дранок, и стала шумно чистить перышки. Царапая коготками дранки, попрыгала, походила, несколько раз невнятно что-то просвистела и так же шумно взлетела и, свистнув крылышками, улетела… «Счастливая птичка, – думала сквозь мучительную дрему Зухра, – летает где хочет, везде у нее пища, копнула лапкой чернозем, под ним червячок. На ветках осины и в кустарниках гусеницы, на лету и мухи, слепни. Поклевала – и сыта, лети дальше… Попила водички из чистой лужицы… Вольготно, сытно и легко…» Птички залетали, и небо в прощелинах крыши порозовело, значит, скоро рассветет, значит, скоро опять за работу. Что сегодня придумает хозяйка, за что надо будет до изнеможения рвать жилы, чтобы не умереть от голода?..
– Лентяйка, лежебока, дармоедка, вставай! Чтобы ты сдохла, объедаешь нас, лентяйка, иди бегом на речку, белье стирай! И чтоб все чистеньким было у меня! – других слов от нее Зухра и не слышала.
Голод мучил, издевался над ней все последнее время. Желудок уже не урчал, как бывало в детстве, когда заиграешься на улице, забегаешься, а растущий организм требует еды, и желудок смешно урчит, и кажется, что если сейчас не съешь что-либо, то так и упадешь замертво. Теперь урчать желудку было нечем. Если бы не изнуряющий труд, усталость, то от голода и не засыпала бы. Страшно завидуя этой улетевшей сытой и довольной птичке и со злостью наблюдая за светлеющим небом, Зухра с содроганием во всем исхудавшем, изможденном теле стала ждать, когда хозяйка лающим голосом разбудит ее и, понося всем, на чем свет стоит, снова погонит на работы. Хозяйкой же была та самая мачеха Гайша, державшая в черном теле их противника по детским играм, сироту Асхата, который ушел с белыми.
Зухре уже казалось, что вовсе и не было той прошлой жизни в чистом, уютном доме отца, не было жарких объятий Шакира. Что она так и жила в опустевшем сарае и спала на досках яслей, прикрытых только старой рогожей. Что рядом, через дощатую перегородку, еще живет единственная выжившая корова хозяев, которая тоже от голода жалобно мычит и грызет древесину сарая на доступных для ее зубов уголках.
Все тело болело, как от побоев, потому как от работы не было продыху. Боль добавляли корявые доски, впиваясь в бока неровно отесанными основаниями сучьев. Хозяйка давала есть только остатки от скудного семейного стола, эти объедки лишь поддерживали организм, не давая умереть. Она делала черновую работу, как мужик или несколько женщин в старые времена.
Все переменилось после ухода Шакира с башкирским войском. Через некоторое время война между своими докатилась и до них. Сначала были слышны лишь уханья дальних взрывов, затем они стали четче – слышался свист летящих снарядов, их треск при разрыве, стали слышны пулеметные очереди и одиночные выстрелы винтовок.
Через их село проходили то белые, то красные. С красными уходили босяки, так как агитаторы большевиков обещали им равенство после победы над белыми, да и с винтовкой в руках можно было неплохо нажиться, пограбить богатеев. Они заходили в село и первым делом забирали все съестное, уводили коров и овечек. Угрожая оружием, отбирали добротную одежду, обувь. И все объясняли революционной необходимостью.
Белые приходили хорошо вооруженными, в чистом, новом обмундировании. И еду покупали за деньги. С ними уходили сынки богатеев и те, кто польстился, без всяких идей, за хорошую провизию или просто – за пару новых сапог.
Но страшнее стало позже, когда обескровленные, обозленные и те и другие приходили не только забирать последние припасы, но и мстить – белые выявляли семьи красных, красные – ушедших с белыми. Так белые повесили прямо на перекладине ворот родителей Тимербака – дядю Ишмурзу и тетю Рабигу, так как Бака, несмотря на хромоту, ушел с красными. При этом солдаты согнали всех жителей полуопустевшего села, и, показывая на связанную пару, высокомерный белый офицер, сидя на гарцующем боевом скакуне, картавя, произнес речь:
– Сельчане, вы сами видите, в какой ад пгевгащается наша Ггоссия под властью большевиков! Они безбожники и газбойники! Они только и умеют, что газгушать и ггабить, и много несознательных сыновей вместо того, чтобы идти воевать за цагя, за нашу самодегжавную Ггусь, уходят к кгасным! Мы не можем это пгостить, мы богемся за спгаведливость, за цагя, а они убивают нас и потом пгидут ггабить и гасстгеливать вас! Вот пегед вами отец и мать такого выгодка, их сын воюет на стогоне кгасных. Будет вгемя, мы покончим и с ним, а сегодня мы казним его годителей в назидание остальным. Так будет со всеми, кто будет сотгудничать с большевиками! – И он, небрежно махнув рукой, отъехал.
Дядя Ишмурза держался по-мужски, прямо смотрел в глаза своих земляков, но страх мелькал в глазах, когда косил на веревочные петли, привязываемые прямо на перекладины их ворот. Тетя Рабига, и так уже от старости ополоумевшая, ничего не понимая, лишь глупо скалилась, как будто стесняясь сосредоточенного внимания такого количества людей. Только когда лысый, беззубый подобострастный татарин-толмач, шепелявя, перемешивая башкирские слова с русскими и татарскими, перевел речь офицера и ее поставили на лавку рядом с мужем, накинули на шею петлю, до нее дошел смысл происходящего, – она неистово, дико завопила. Когда бравый казак пинком свалил лавку, ее дикий визг перешел в сиплый хрип… До сих пор перед глазами дрыгающиеся тела ни в чем не повинных соседей. Белый офицер приказал не трогать их под страхом наказания, не хоронить. Так они и провисели до прихода красных. Посиневшие и объеденные мухами тела снял сам Тимербай…
Красные расправлялись с не успевшими сбежать сторонниками белых, с несознательными, укрывающими хлеб, одежду, конскую упряжь от «экспроприации».
Как-то белые и красные с разных сторон подошли к селу и через село же перестреливались. Жители попрятались кто куда. Зухра с родителями Шакира отсиживалась в погребе, что был вырыт в конце огорода. Долго они сидели, кончились припасы, мучила жажда, и Зухра ночью вызвалась сбегать за водой, надеясь на темноту, мол, никто не увидит. Когда бежала обратно, видимо, хорошо просматриваемая на фоне неба фигура была замечена, и со стороны белых щелкнул выстрел, и, обдав лицо жаром и пороховым дымом, прямо перед носом просвистела пуля. От страха она упала, и тут же над ней просвистела вторая пуля… Если бы не упала…