Белый, белый день...
Шрифт:
Разговор шел о предполагаемом месячнике бельгийской литературы в Москве. Посол хотел в частном порядке проконсультироваться со Струевым, как, когда и вообще уместно ли сейчас подобное мероприятие.
Платон Васильевич что-то бурчал себе под нос, рот у него был занят очень вкусным бельгийским кондитерским изделием. Он понимал, что ведет себя не слишком аристократично, и, наконец, отодвинул от себя вазочку, когда в ней осталось всего лишь одно печенье.
Советник по культуре молча дал знак прислуге, чтобы заменили
– Мсье Струев! Так как же все-таки ваше мнение? – попытался вернуть его к реальности посол – сухощавый, начинающий седеть, спортивного вида, чиновник с умным, хотя и с чуть туповатым от профессиональной вечной настороженности, лицом.
– Я абсолютно согласен с вами, – рубанул, не очень помня, о чем говорил посол, Струев.
– А в чем именно… вы согласны? – вкрадчиво, не без ехидцы, спросил советник по культуре.
– Во всем, что говорил его превосходительство! – отмел коварный вопрос Платон Васильевич.
В это время внесли вазу покрупнее, и печенье в нем было другое, побольше и поаппетитнее. Струев и советник невольно глазами проследили, как ее устанавливали на стол…
– Вы, мсье Струев, как почетный доктор Левенского университета… Нашего старейшего университета… – начал снова посол, незаметно пододвигая к Платону Васильевичу вазу с новым печеньем. – Вы, может быть, как никто в России знаете нашу отечественную литературу. Мой вопрос к вам прямой – может ли она заинтересовать ваше российское культурное общество?
Платон Васильевич не ответил… Он мучился – взять или не взять из новой вазы новое печенье. Потом – „Была не была!“ – все-таки потянулся за ним и одновременно нарушил нависшую паузу.
– Нет! Не может… – И с облегчением начал хрустеть отчаянно вкусным кондитерским изделием. – Вот если бы вы представили выставку-продажу подобных этим чудо-фуров… Вообще бельгийских кондитерских изделий! Притом настоящих, привезенных из Брюсселя. Я бы вам гарантировал месяц славы Бельгии…
Он рассмеялся счастливо. Он как будто отплатил за угощение и теперь уписывал одно печенье за другим…
– А литература? Бельгийская литература? Нет! Нет, нет, нет… Я не вижу оснований для подобного месячника!
– Но почему? – повысил голос чуть покрасневший советник по культуре.
Струев резко развернулся к нему и ответил прямо в глаза:
– А потому что ее… бельгийской литературы – просто-напросто… нет! Ее не существует в природе… Как всемирно признанного культурного явления…
Когда Платон Васильевич поздно вечером вернулся домой, ему открыла дверь Инна.
– Он ушел… – сказала она с каменным лицом. – Забрал все свои вещи и ушел.
– Когда? – растерянно спросил Струев.
– Часа два назад. Около восьми.
Платон Васильевич опустился на стул и, не раздеваясь, просидел так – с ощущением
– Он ничего для меня не оставил? Записку какую-нибудь?
Инна только молча покачала головой.
– Ну, и черт с ним! Пусть катится на все четыре стороны! – вдруг почти выкрикнул старик.
Он быстро разделся, захватив свой пухлый портфель, направился к себе в кабинет.
– Ужинать будете? – крикнула ему вдогонку домработница.
– Нет… Чаю только принеси мне! – И он захлопнул за собой тяжелую дверь.
Минут сорок в квартире было тихо. Платон Васильевич, уже в халате, сидел в своем любимом глубоком кресле и осторожно отхлебывал крепкий, до вишневого цвета, чай.
Сердце его постепенно успокоилось. День, проведенный так бурно и так нелепо, отходил куда-то в сторону… И, задавая себе вопрос, что же было главное в нем, Платон Васильевич мог ответить себе только одно: он сегодня почувствовал себя снова молодым! И это произошло само собой… Но он не мог не понимать, какую роль в этом порыве всего его существа сыграло присутствие в его доме, в его семье… в его сердце, наконец, Антона…
А кто он ему? В общем-то почти посторонний человек! Да, да, посторонний… Да, сын когда-то бывшего ему близким другом, давно умершего человека. Андрея Тодлера.
„Андрюшка…“ Или, как его иногда называл в минуты дружеского расположения, „Рюшка…“
– Рюшка, а ты что думаешь?.. Рюшка, ты слышишь меня?..
И словно в ответ на эти произнесенные вопросы, Платону Васильевичу показалось, что, как эхо, он услышал голос Андрея.
– Слышу! Я все слышу…
Платон Васильевич решительно потряс головой… Прислушался – стояла абсолютная тишина…
„Что это – галлюцинация?“
Конечно… Он просто очень устал за день.
Платон Васильевич вздохнул и потер холодной ладонью, сильными пальцами, свой горячий лоб…
„Да, встреча с Андреем еще впереди… Может быть, и очень скоро! А может, и не будет никакой встречи. Не будет вообще – ничего…“
Он вздохнул глубоко, во всю силу своих легких…
„Что гадать? У кого спросить? Никто еще оттуда не возвращался!“
Но сейчас ему не хотелось думать об уходе из жизни. Он чувствовал себя – каждой своей клеточкой, зрением, слухом, ощущением всего своего тела, – здесь на земле, в своей большой, теплой, уютной квартире…
И надвигающаяся темнота ночи – с начинающейся метелью – успокаивала, баюкала его, как подростка… Как только начинающего жить человека…
Нет, не прошло светлое волнение сегодняшнего дня… Сердце его билось наполненно, плечи распрямились, и Платон Васильевич весь словно помолодел, словно сама молодость вернулась к нему.
Он открыл форточку, и тугой порыв ветра, с крупными снежинками, ударил свежо и пьяняще в его лицо с такой силой, что он вынужден был закрыть глаза и невольно улыбнуться…