Белый, белый день
Шрифт:
Она же была! Есть! Она будет всегда... Всегда!
Но как ухватить, увидеть, проникнуть? Как возжечь в себе пламень этого понимания?.. В его-то старческих мозгах?
Это должен быть взрыв осознания, как догадки Гёте. Где? В чем? Откуда может прийти озарение?
П.П. закрыл глаза и заплакал... Только без слез.
Плакала какая-то самая глубинная суть его жалкого, старого существа. Плакал он один. Молча. В пустой, как каменный мешок, московской квартире...
Машины за окном неслись и неслись... А П.П. сидел, откинув
Он знал, как надо работать. И когда!
Он чувствовал, узнавал этот холодный, синеватый дымок вдруг почти бессознательный открытости... К пониманию чего-то самого простого... Но единственного! Распахивающегося перед ним...
Неожиданно раздался необычайно громкий телефонный звонок.
– Ну что, фельдмаршал? Небось, спишь?
Голос Ростика был глухой, пьяновато-задиристый. Но все-таки веселый.
– Еще не сплю.
– Значит, один кукуешь, фельдмаршал?
– Что тебе надо?
– резко спросил Кавголов.
– Почти два часа ночи!
– А я только проснулся. Весь день, кажется, спал.
– Ну и спи дальше!
– П.П. уже хотел положить трубку, но Ростик не дал:
– Ты не ершись, фельдмаршал! Я же не просто так звоню.
Кавголов замер.
– Наверное, я уже допился!
– почти шепотом продолжал брат.
– Но мне кажется...
– Что кажется?
– В моей кухне... кто-то убирается! Я отсюда, из спальни, слышу.
– Ну так встань, посмотри! Может, воры?
– Женщина убирается... Тихо, осторожно... Чтобы меня не разбудить!
– Может, Лёля?
– Кавголов имел в виду жену брата, с которой тот уже лет десять, как развелся.
– Лёлька?!
– усмехнулся брат.
– Она бы, наоборот, такой грохот устроила! Чтобы все черти из квартиры сбежали!
Ростик замолчал. Только слышно было его неровное, сдавленное дыхание. Молчал и П.П.
– Я знаю, - наконец, проговорил Кавголов, - кто у тебя на кухне.
– Ты ее тоже видишь?
– быстро, шепотом спросил Ростик. И, не дожидаясь ответа, добавил с облегчением: - Ну, слава Богу! А я уж думал, глюки!
– Значит... не у тебя одного, - почти про себя сказал П.П.
– Что ты замолчал?
– Она, кажется, сюда идет!
– А ты испугался?
Минуту-другую в трубке было совсем тихо. Потом издалека, еле слышно, прозвучал голос Анны Георгиевны:
– Сейчас куриный бульон будет готов. Выпей, Ростик, чашечку! Потом, минут через пятнадцать, другую! А потом, Ростик, надо снова спать... Ты не бойся, я никуда не уйду. Посижу тут с тобой.
– Ты... за мной пришла?! Уже пора? Да?
– Голос Ростика срывался. У него перехватывало дыхание.
– Ни за кем я не пришла, - вздохнула Анна Георгиевна.
– Ты кому звонишь?
–
Анна Георгиевна взяла трубку.
– Паша? Это я! Ты не беспокойся. Я побуду с Ростиком.
– И добавила глуше: - Сколько смогу.
– А как ты узнала?!
– Да уж узнала!
– Она вдруг всхлипнула.
– Забросил ты брата! Совсем забросил!
– Он же взрослый человек! Сам творит, что ему вздумается. Вспомни Георгия Федоровича, деда, отца твоего. Одна порода!
– Но ты-то должен понимать!
– Почему именно я?
– Что мы с тобой - всё по телефону? Нам надо наедине поговорить! А пока тоже ложись спать... И за Ростика не беспокойся. Ты же знаешь... Я его поправлю!
– И добавила тише: - Хотя бы на какое-то время.
– Только не давай ему пить!
– Это уж мое дело! Ты спи. Спокойной ночи!
– И неожиданно добавила: Павлушенька!
В трубку ворвался громкий, веселый, залихватски-пьяный голос брата:
– Ура, фельдмаршал! Маманя-то у нас гений!
Голоса матери и Ростика отодвинулись. П.П. уже еле их слышал.
– Маманя! Где ты нашла этот штоф? Я уж думал, его давно разбили!..
Павел Павлович осторожно положил трубку. И закрыл глаза.
VI
Она понимала, что ей уже давно надо было возвращаться. Анна Георгиевна дала слово. И не просто слово, а поклялась судьбами своих внуков, что только три дня пробудет на старой, грешной, весенней московской земле.
И на что ушли эти дни?
Она не могла отказаться от того, чтобы не увидеть свою дорогую Машеньку Романову. Единственную, наверно, кто еще помнит ее молодой, цветущей, наивной...
Но для этого надо было сделать крюк по времени больше, чем в сорок лет. В самое начало шестидесятых. Да нет! Еще раньше - в пятьдесят второй. Значит, больше чем в полста лет...
Кто же ей простит такое? Кто поймет, что ей хотелось снова почувствовать себя молодой - хотя бы сорокалетней! Снова вернуться в то солнечное, утреннее московское марево, где еще почти нет автомобилей, где звенят редкие трамваи, где толстый и умный Пашка виснет у нее на руке. Уже и большой, и одновременно ребенок - всего тринадцатый год...
А она, Анечка, еще стройная, длинноногая, сильная, притягивает невольно взгляды всех, буквально всех мужчин! Их глаза становятся счастливыми, а уже потом другими - и робкими, и похотливыми, и кокетничающими. Но всегда пораженными!
Нет! Она не жалела об этой экспедиции в свою молодость. Да какую молодость - в пятьдесят втором ей было уже сорок семь лет!
Но Анна Георгиевна знала, что и в те годы она была еще хороша. С высоким бюстом, тонкой талией, с распахнутыми серо-голубыми глазами в темных, густых ресницах. И еще нос - чуткие, прекрасно вырезанные ноздри. Недаром отец, Георгий Федорович, даря ей когда-то арабских кровей серую с белой гривой кобылу, приговаривал: "Кобылку - кобылке!" И долго еще звал свою любимую дочь "моя кобылка".