Белый Бурхан

Выкрученное и надорванное в мочке ухо покраснело, припухло и болело. Даже дотронуться до него нельзя ни рукой, ни краем шапки, и это мешало Пунцаг привык спать на левом боку, отвернувшись лицом к стене, чтобы не видеть, как баньди [1] Жавьян снимает одежды и с сухим треском давит зубами расплодившихся в них насекомых. Парню всегда становилось не по себе от этого зрелища, и в глубине души он боялся за своего наставника: ведь Будда запретил убивать живое, хотя и не запретил есть мяса… Вот

— Ты — грязь, навоз, мусор! — прошипел лама зло, не заметив даже, что у послушника брызнули слезы от нестерпимой боли. — Может, ты, сопляк, палок давно не пробовал?

Спросил, хотя и знал, что палками по пяткам мальчишку уже били. Первый раз, когда он нечаянно разорвал оброненные четки самого ширетуя Жамца, услужливо подхватывая их с пыльного пола и опережая медлительного Жавьяна, не заметив, что тот наступил на них. А второй, когда Пунцаг поднял серебряную монетку, упавшую с жертвенника, чтобы положить ее на место, а лама-наставник отвел своего ховрака к стражникам, понимая, что за кражу с жертвенника в дацане [2] полагалось самое строгое наказание. И не только палками — его могли зашить в сырую воловью шкуру живьем и бросить со стены монастыря в реку! Да только тот, кто был однажды наказан, всегда виноват: грязь легко отмыть с тела, но как ее отмоешь с замаранной души?

Пунцаг тихо всхлипнул не от боли, а от обиды и тотчас размазал слезы ладонью: здесь, в дацане, учат не только тибетским молитвам, но и терпенью хубилганов — живых богов… Ховрак настороженно покосился на своего ламу: не заметил ли? Но тот лениво крутил молитвенную мельницу хурдэ и лицо его было бесстрастным — сегодняшней святости баньди хватило бы и на самого хутухту! Но вот он остановил священную машину, потер онемевшие пальцы, и тотчас ухмылка тронула его подсохшие губы:

— Печенку сырую ешь, хубун! Только от нее в человеке все здоровье и сила! — Жавьян подумал немного и со вздохом добавил: — Не быть тебе ламой, ховрак!.. Слаб ты духом и телом для святой жизни!.. Так и умрешь ховраком в дацане!..

Сто восемь лун назад привел Пунцага в дацан отец, на глазах у стражников и дежурившего на воротах ламы простился с ним, как с покойным: кто уходил в монастырь, тот уходил для семьи живым в могилу… Теперь, наверное, и забыли его в родном доме. Может, и отца давно нет, и матери, и сестер? А он так любил младшую, Чимиту!

Хорошо тогда жилось Пунцагу! Его баловала мать, приучал к мужской работе отец, пока судьбой не распорядился бродячий лама, проводивший по деревням обязательный гурум амин золик [3] … Заметив любопытные глазенки мальчишки, ласково позвал его с собой на изготовление соломенного чучела, в которое надо было загнать духов болезни деда. Получая плату за совершенный обряд, лама буркнул: «Хочешь покровительства неба — отдай сына в дацан! Пусть всю жизнь молится за вас, грешных!» [4] Совет ламы — всегда приказ, и вот он, единственный сын у отца, здесь… Уже сто восемь лун… А сто восемь число священное!..

Нащупав подстилку, Пунцаг вздохнул и опрокинулся на спину: что вспоминать и зачем? Он — ховрак-прислужник и умрет им, не достигнув даже святости коричневого ламы — баньди… Чужие молитвы, чужие люди кругом, чужой язык… А сколько лун живет в дацане сам Жавьян? Старый уже… Хорошо приглядишься — совсем старый! Жамц моложе его, а уже-высокий лама, гэлун! [5] Ширетуй дацана! Почему Жамц — гэлун и настоятель монастыря, а Жавьян только баньди и ничтожнейший из лам?

— Ты уже спишь, хубун? — вкрадчиво осведомился Жавьян. — Принеси свежей воды! Пить хочу.

У Жавьяна всегда так: только прилег — поднимайся; только понес кусок ко рту — вставай на молитву; чуть зазевался или ослушался — подзатыльник, а то и пинок…

Пунцаг послушно поднялся, взял глиняную кружку, толкнул отчаянно застонавшую дверь, гулко застучал деревянными башмаками по каменным плитам пола. Мягкие и теплые гутулы здесь носили только ламы, да и то не все. Ламе нельзя тревожить священного покоя дацана. Ховраку — можно, он не человек и не лама, он — скот. Скот, который умеет не только работать, но и говорить. Правда, работать ховрак должен всегда, а говорить, когда его спросят. Любой лама может взять Пунцага за второе ухо и отвести к себе, заставить доить коров и сбивать масло, рубить дрова и топить очаг, мыть пол и чесать ламе пятки и спину… А ведь и в этом дацане есть ховраки, которые за пояс-терлик заткнут любого ламу! Но они — проданные в дацан за разные провинности, и им тоже никогда не носить коричневых, красных или желтых одежд! Они жертвенные, искупающие вину своих предков…

Но Пунцаг хуже их всех. Он — чужак: не бурят, не монгол, не урянхаец и тем более не тибетец! Его родина — далеко. Она там, где заходит солнце. Так говорил ему отец, провожая в дацан… И, выходит, прав Жавьян: кто же даст чужаку священные одежды, колокольчик и жезл ламы?.. Но откуда он мог узнать об этом, если даже отец сказал, что их род — тайна, и даже отец его отца не знал настоящего своего имени и названия местности, откуда кочевал прадед тысячи и тысячи лун назад, еще до рожденья отца Пунцага… А вот Жавьян знает! Значит, правду говорят, что ламы могут читать не только тревожные мысли в чужой голове, но и слабые следы от таких давным-давно ушедших мыслей?

Большая желтая луна стояла стражем над высокой стеной дацана. Как только она начнет таять, а потом исчезнет совсем, для Пунцага начнется новый отсчет времени и новая пора жизни… Зачем лама послал его к колодцу?

Разве во время третьей мае можно брать воду, не спросясь у высоких лам и не получив дозволенья у стражников? О своей карме [6] Жавьян думает, а ховрак пускай, переродившись, станет кустом полыни?

Пунцаг выглянул из-за косяка двери. Стражники играли в кости и ни на что не обращали внимания: на них мог прикрикнуть только лама, да и то не каждый, а с ховраками у них отношения совсем простые — не понравился чем, плетью вытянут по спине, не обратили вниманья на тебя — радуйся!..

Кружку с водой Пунцаг подал Жавьяну подрагивающей рукой, чуть плеснув себе под ноги. Но тот сделал вид, что ничего не заметил. Что это он добрый сегодня? Жавьян пил долго, высасывая священную влагу по капле, подрагивая худым кадыком. Наконец отнял кружку от губ, сунул ее ховраку, неожиданно и некстати подмигнув:

— Вкусно! Разве ты, хубун, не попробовал лунной воды?

— Нет, баньди. Я голоден, и мне совсем не хочется пить.

И снова дрогнула кружка в руках Пунцага от нового приступа страха.

— Голод — беда для человека самая малая… Голос Жавьяна теперь звучал тихо и глухо. Если бы сейчас кто-то приложился ухом к двери, то все равно бы ничего не понял. А подслушивать чужие мысли и слова в дацане умели!

— Тебя ждут иные испытания, хубун… Худшие. Жавьян покосился на дверь, шевельнул волосатым ухом, неожиданно перешел на тибетский, заговорил спокойно, размеренно, почти торжественно:

— Сейчас тебя призовет к себе и уронит к своим священным стопам ширетуй. Ты должен сесть перед ним в позе бохирох, изъявив тем самым полную преданность и покорность… — Он снова повел волосатым ухом. — Пожалуй, лучше будет, если ты примешь перед ширетуем позу крайней униженности сухрэх… Ты — пыль! Иди. Сегодня я оказал тебе последнюю святую услугу…