Белый Бушлат

Мелвилл Герман

Обстоятельства решающим образом влияют на эти взгляды. Так, например, матросы способны тайно изъять какую-нибудь вещь у человека, ими недолюбливаемого, и будут доказывать, что это не кража. Так же расценивают они воровство, если в нем имеется некий забавный оттенок, как это было с моим бушлатом; в подобных случаях они уверяют, что кража совершена была исключительно шутки ради, однако украденную вещь никогда не возвращают, ибо, по их мнению, шутка тогда бы лишилась всякой соли.

Излюбленная и почитающаяся весьма остроумной шутка заключается в том, чтобы в ночную вахту подойти к человеку, вступить с ним в разговор и, пользуясь теменью, срезать у него с бушлата все пуговицы. Но однажды срезанные пуговицы уже больше никогда на нем не вырастают — это вам не цветочки.

За этим не уследить, ибо как-то так получается, что в команды военных кораблей просачивается не один десяток головорезов, способных на что угодно. Им даже не чужд прямой грабеж. Некая шайка, к примеру, прослышала, что у такого-то парня завелось три-четыре золотых в мошне, или кошельке, которые многие носят на ремешке вокруг шеи, чтобы скрыть его от завистливых взоров. Злодеи составляют соответственный план, который

в должное время и приводят в исполнение. Намеченная ими жертва направляется, скажем, по темной жилой палубе к ларю со столовой принадлежностью, как вдруг на него набрасываются из засады разбойники, сбивают с ног, и, в то время как человека три затыкают ему рот и не дают шелохнуться, четвертый срезает кошелек и удирает вместе со своими сообщниками. На «Неверсинке» подобное случалось не раз.

Если же ворюги заподозрят, что матрос запрятал что-то ценное в свою койку, они вспарывают ее снизу во время его сна и таким образом убеждаются на практике в основательности своих догадок.

Перечислить все то, что тибрят друг у друга на корабле, было бы задачей непосильной. Если не считать нескольких весьма достойных исключений, нет такого матроса, который не крал бы у других и не был бы ими в свою очередь обокраден, пока в области всяких бытовых мелочей не наступает нечто вроде общинного владения, а вся матросская братия в целом, пройдя все стадии воровства, не переходит в свою противоположность и не становится в конечном счете относительно честной. Тщетно офицеры угрозами соответственных кар пытаются насадить среди команды более возвышенные принципы. Тут столько народу, что и одного вора из тысячи не удается выудить.

XI

Затруднения, связанны е на корабле с занятием поэзией

Никто из честных людей на «Неверсинке» не мог быть уверен в сохранности своего имущества, и эта неуверенность, порожденная вышеописанными фактами, может лучше всего быть проиллюстрирована на примере моего злополучного приятеля Лемсфорда, молодого, но весьма просвещенного представителя кормовой команды. С Лемсфордом я познакомился чуть ли не одним из первых. Примечательно, с какой безошибочностью человек находит родственную душу даже в самой разношерстной толпе.

Лемсфорд был поэт и притом столь глубоко проникнутый божественным вдохновением, что даже всей смоле и содому военного корабля не удавалось его развеять.

Как нетрудно себе представить, писание стихов на батарейной палубе фрегата — занятие в корне отличное от того же писания стихов, скажем, в мирном Уэстморленде [76] , где, уединившись в Райдал-Маунте [77] , предавался поэзии отшельник с чуткою душою — Вордсворт [78] . На фрегате у вас нет возможности усесться и строчить сонеты, когда от полноты ваших чувств они готовы излиться на бумагу. Возможно это лишь тогда, когда вы не заняты более существенными делами, иначе говоря, когда не подана команда брасопить реи или брать рифы на всех марселях. Тем не менее даже самый незначительный отрезок своего свободного времени Лемсфорд посвящал служению музам. В самые неурочные часы вы могли застать его в каком-нибудь углу между пушками, где, вооружившись пером и используя снарядный ящик вместо пюпитра, он строчил стихи,

76

Уэстморленд — графство на северо-западе Англии.

77

Райдал-Маунт — место, где с 1817 по 1850 г. жил Вордсворт в деревне Райдал на восточной оконечности озера Райдал-Уотер.

78

Вордсворт Уильям (1770–1850) — английский поэт-романтик, принадлежавший к так называемой «озерной школе». Творчество Вордсворта, проникнутое идеями философского идеализма, принято относить к консервативному направлению в английском романтизме. Огромна заслуга Вордсворта в реформе поэтического языка и в расширении самого предмета поэзии.

Водя очами в буйстве вдохновенья [79] .

— Что это с чокнутым? Припадок с ним что ли? — такими восклицаниями сопровождала приступы его вдохновения менее просвещенная часть его товарищей. Одни считали его волшебником, другие сумасшедшим, а те, кто слыл проницательным, уверяли, что это не иначе как свихнувшийся методист [80] . Но, зная по собственному опыту, что поэзия несет в самой себе награду [81] , Лемсфорд продолжал строчить стихи. Сонеты, баллады, акростихи, даже целые эпические поэмы — все это он пек с легкостью, которая, принимая во внимание указанные обстоятельства, повергала меня в изумление. Часто читал он мне свои излияния. Их стоило послушать. Остроумие, воображение, чувство юмора были ему свойственны в высшей степени. Даже насмешки над собой он использовал для своих юмористических стихотворений, коими мы наслаждались втихомолку вдвоем или в обществе еще нескольких избранных друзей.

79

Цитата из «Сна в летнюю ночь» Шекспира (акт V, сцена I).

80

Методисты — религиозная секта, основанная в 1729 г. в Англии братьями Уэсли.

81

Парафраза строки: «Сама же добродетель себе лучшая награда» римского поэта Силия Италика (ок. 52–99).

Многочисленные

шутки и колкости, отпускаемые по адресу моего приятеля-поэта, все же время от времени доводили его до бешенства, а высокомерное презрение, которым он обдавал своих врагов, было неоспоримым доказательством, что он в полной мере обладает тем качеством — я имею в виду раздражительность, — которое почти всеми приписывается приверженцам Парнаса [82] и Священных Девяти.

Мой достойный старшина Джек Чейс в какой-то мере покровительствовал Лемсфорду и стойко держал его сторону против не одного десятка противников. Он часто приглашал его на марс, прося прочесть что-либо из его творений. Он выслушивал их с величайшим вниманием, как если бы он был Меценатом [83] , а Лемсфорд — Вергилием со свитком «Энеиды» в руках. Пользуясь привилегией доброжелателя, он порой слегка критиковал то или иное стихотворение и предлагал кое-какие незначительные изменения, и, ей-богу, почтенный Джек со своим природным здравым смыслом, вкусом и человечностью был вполне достоин выполнять истинную роль «Квартального обозрения» и сколь бы сурова ни была критика [84] , не наносить, однако, смертельного удара.

82

Намек на эпод Горация (II, 2, 102), где последний признается, что ему многое приходится терпеть, чтобы угодить раздражительному племени поэтов.

83

Меценат Гай Цильний (между 77–63 и 8 гг. до н. э.) — римский политический деятель. Покровительствовал поэтам, в частности Вергилию. Имя Мецената — богача, покровителя наук и искусств — стало нарицательным.

84

В оригинале игра слов: “Quarterly Review” («Квартальное обозрение») и give quarter (пощадить), основанная на двойном значении слова “quarter”. Журнал «Квартальное обозрение» был основан в 1809 г. В нем печатались В. Скотт, Саути и др.

Величайшей заботой Лемсфорда и источником непрестанных тревог было хранение собственных рукописей. У него была закрывавшаяся на замок шкатулка размером с небольшой дорожный несессер, в которую он складывал свои бумаги и канцелярские принадлежности. Держать эту шкатулку в койке или в вещевом мешке ему, разумеется, было неудобно, ибо и в том и в другом случае он мог бы извлечь ее оттуда только раз в сутки. А она должна была находиться у него все время под рукой. Итак, когда шкатулка не была нужна, ему приходилось прятать ее подальше от нескромных взоров. Но из всех мест на свете военный корабль, если не считать трюмов, наименее изобилует укромными углами. Занят на нем почти каждый дюйм, почти каждый дюйм обозрим и почти каждый подвергается осмотру и обшариванию. Прибавьте к этому ощеренную ненависть всей своры мелкого корабельного начальства — начальника полиции, капралов и боцманматов — как к самому поэту, так и к его шкатулке. На нее смотрели так, как если бы она была ящиком Пандоры [85] , набитым до отказа штормами и шквалами. Как ищейки, выискивали они все его тайники и не давали ему покоя ни днем, ни ночью.

85

Согласно греческой мифологии, в ящике Пандоры, который боги запретили ей открывать, были спрятаны несчастья и беды человечества. Однако любопытство ее оказалось сильнее страха перед богами. Она открыла ящик, и все беды вылетели на свободу. На дне осталась лишь надежда.

Все же среди длинных сорокадвухфунтовых пушек на батарейной палубе что-то удавалось еще припрятать. Вследствие этого шкатулка нередко укрывалась за станком или поворотными талями. Ее черный цвет сливался с эбеновой окраской орудий.

Но Квойн — один из артиллерийских унтер-офицеров — обладал поистине ястребиным глазом. Это был приземистый престарелый служака едва ли пяти футов ростом; лицо его по цвету напоминало рубец от картечной раны. К обязанностям своим он относился самозабвенно. На его попечении находился плутонг сорокадвухфунтовых орудий, охватывающий с десяток этих пушек. Расставленные через равные промежутки вдоль борта корабля, они казались десятком вороных коней в своих стойлах. И среди этих боевых коней Квойн все время суетился и хлопотал, то проводя по ним старой ветошкой вместо скребницы, то щеткой отгонял от них мух. Для Квойна вся честь и все достоинство Соединенных Штатов, казалось, были неразрывно связаны с блеском его пушек и с тем, чтобы на них нельзя было обнаружить и пятнышка. Оттого, что он непрестанно возился с ними и натирал их черной краской, сам он стал черен как трубочист. Ему случалось даже высовываться из орудийных портов и заглядывать в дула пушек, как обезьяна в бутылку или дантист, интересующийся состоянием зубов своего пациента. Порой он прочищал их запалы жгутиком пакли, словно китайский цирюльник ухо своему клиенту.

Рачительность его была безгранична, и жалость брала при мысли, что он не может сжаться до такой степени, чтобы пролезть в запал и, осмотрев всю внутренность ствола, выбраться напоследок из дула. Квойн клялся своими пушками и спал с ними рядом. Горе тому, кто посмел бы прислониться к одной из них или каким-либо образом посягнуть на их чистоту. Казалось, им владеет бредовая мысль, что его драгоценные сорокадвухфунтовки нечто хрупкое и могут разбиться как стеклянные реторты.

Как же мог мой несчастный пиитический друг обмануть эту Квойнову бдительность? По три раза на дню набрасывались на его злополучную шкатулку, восклицая: «Опять эта чертова коробка!» и зычно грозясь в следующий раз без разговоров списать ее за борт. Как многие поэты, Лемсфорд обладал чувствительными нервами и в подобных случаях принимался дрожать как лист. Как-то раз он явился ко мне — на нем лица не было — исчезла его шкатулка. Когда он пошел извлечь ее из тайника, ее там не оказалось.