Белый Бушлат
Шрифт:
Убежден, что именно тому обстоятельству, что я некогда был грот-марсовым, особливо же тому, что место мое было на самом высоком рее фрегата, а именно на грот-бом-брам-рее, я обязан тем, что могу представить жизнь на нашем корабле без тени предвзятости или каких-либо предрассудков, охватывая ее всеобъемлющим взглядом с птичьего полета; ничего не утаивая и не сочиняя, не очерняя и не прикрашивая, но представляя всех, начиная с коммодора и кончая посыльным юнгой, в их истинном виде со всеми их достоинствами и недостатками.
А веселы были эти марсовые потому, что все время глядели на синий, беспредельный, покрытый веселой рябью, сверкающий на солнце океан. И я нисколько не считаю противоречащим моей теории тот факт, что в штормовую погоду, когда лик океана хмурился и мрачнел, иные из них теряли веселость
Обитатели нашего трюма, или троглодиты, ютившиеся в просмоленных погребах и пещерах под жилой палубой, были почти все люди мрачные, видящие во всем дурную сторону. Один из них был закоренелым кальвинистом [91] . Напротив того, старики, приставленные к запасному якорю и находящиеся на полубаке, под бодрящим влиянием морского воздуха и солнечных лучей, были открыты, великодушны, щедры и готовы помочь любому из команды; хотя кое-кто из них, по правде говоря, и оказался печальным исключением; но исключения только подтверждают правило.
91
Кальвинист — приверженец кальвинизма, одного из направлений в Реформации, основоположником которого был Кальвин (1509–1564). Догматы кальвинизма имели широкое распространение среди пуритан Новой Англии, особенно в XVIII и начале XIX в. Даже во времена Мелвилла принципы кальвинизма в значительной мере сохраняли еще свою силу в религиозной жизни американских квакеров.
Артельные коки, штатные уборщики и чистильщики плевательниц во всех подразделениях фрегата от носа до кормы были недалекими существами со съежившимися душами, причиной чему служили их низменные обязанности. С особой убедительностью это подтверждалось на примере гнусных мусорщиков и ночных золотарей — презренных шкафутных.
Но зато музыканты оркестра — их было десять-двенадцать человек, — которым круглые сутки нечего было делать, кроме как драить до блеска свои инструменты и время от времени играть какую-нибудь веселенькую пьеску, дабы подхлестнуть застоявшуюся кровь в сонных жилах нашего бедного коммодора, были самой веселой командой на корабле. Это были португальцы, которых в начале плаванья набрали на островах Зеленого Мыса. Столовались они отдельно, составляя компанию, веселость которой не удалось бы переплюнуть даже обществу молодых мужей спустя три месяца после свадьбы, вполне довольных своими приобретениями, должным образом опробованными.
Но с чего это они столь веселы? Причиной тому является их бодрящая, воинственная, волнующая профессия. Разве можно быть угрюмым и играть на флажолете? Или скучным или мелочным, когда души тысячи героев исторгают боевые кличи из медного раструба твоего инструмента? Но еще радостней для духа музыкантов была утешительная мысль, что, случись кораблю пойти в бой, от опасностей его они будут избавлены — на военных кораблях «музыка», как называют военный оркестр, — народ штатский и нанимается на корабль, только если получит заверение, что, едва последний сойдется с неприятелем на дистанцию выстрела из дальнобойного орудия, музыкантам будет предоставлена возможность запрятаться в трюм за бухты троса или зарыться в угольную яму. Из чего следует, что парни эти хоть и не блещут героизмом, зато отличаются отменной трезвостью взглядов.
Посмотрите-ка на вельмож кают-компании — лейтенантов, ревизора, офицеров морской пехоты, штурмана — все это люди с твердокаменным выражением лица и носами аристократического фасона. А отчего, спрашивается, у них такие черты? Возьмется ли кто-либо отрицать, что от жизни в высших военных сферах, когда имеешь под своим началом толпу всяких слуг и вестовых и привык командовать направо и налево; возьмется ли кто-либо отрицать, говорю я, что по этой причине даже самые их носы утончаются, заостряются и приобретают
Но я никак не мог объяснить, как случилось, что наш седовласый старший лейтенант был несколько скособочен, точнее, что одно его плечо было чрезмерно опущено. Только когда я обнаружил, что аномалия эта свойственна почти всем старшим лейтенантам, да и изрядной доле вторых и третьих помощников, которых мне случалось видеть на других военных кораблях, я сообразил, что означенное явление должно быть вызвано неким общим законом. Я принялся исследовать эту крайне любопытную проблему и пришел наконец к мнению, которого продолжаю держаться и поныне: разгадка тайны в том, что им приходится носить всего один эполет (ибо по чину им только один и положен). А если еще задуматься над общеизвестным фактом, что великое множество морских лейтенантов дряхлеет в этом чине, так и не дослужившись до капитанов и до второго эполета, который восстановил бы равновесие между плечами, приводимое утверждение не покажется голословным.
XIII
Военно-морской отшельник в толпе
Сказанное в прошлой главе о поэте Лемсфорде вызывает у меня желание поговорить о наших с ним общих друзьях — Норде и Уильямсе; они вместе с самим Лемсфордом, Джеком Чейсом и товарищами по грот-марсу составляли кружок, с которым я во время плавания поддерживал безусловно дружеские отношения. Ибо стоило мне пробыть на фрегате несколько дней, как я пришел к убеждению, что дружить с кем попало не рекомендуется. Неразборчивое панибратство со всеми матросами ведет к целому ряду неприятностей и бед, слишком часто заканчивающихся дюжиной горячих у трапа. Хотя на фрегате я пробыл больше года, на нем осталось много десятков людей, совершенно мне незнакомых даже по имени и которых я вряд ли узнал бы, случись мне встретиться с ними на улице.
Во время «собак» на море, в самом начале вечера, батарейная палуба обычно заполнена матросами, разгуливающими взад и вперед вдоль пушек, как толпа, вышедшая на Бродвей подышать свежим воздухом. В это время занятно наблюдать, как они приветствуют друг друга кивками (иным из них случается не видеться по неделе), обмениваются любезными словечками с приятелем, торопливо назначают ему свидание назавтра где-нибудь на марсе или пропускают мимо несколько групп, не обменявшись с ними ни малейшим приветствием. Собственно, то, что на корабле у меня было сравнительно мало знакомых, отнюдь не являлось чем-то исключительным, хотя, без сомнения, разборчивость моя дошла до крайних пределов.
Друг мой Норд был в известном отношении явлением исключительным и если таинственность и романтичность неразрывно связаны между собой, то и в высшей степени романтичным. Еще до того, как я попросил Лемсфорда познакомить нас, мне уже бросилась в глаза его высокая худая негнущаяся фигура, как-то по-донкихотски выступающая среди пигмеев кормовой команды, к которой он принадлежал. Сначала он показался мне крайне сдержанным и немногословным; его мрачное чело было всегда пасмурным; в поведении его было нечто, отбивающее охоту с ним сблизиться. Словом, он стремился намекнуть, что под списком его корабельных друзей подведена черта и к нему уже никого не добавишь. Но, заметив, что единственный человек на корабле, с которым он общается, — Лемсфорд, я решил не обижаться на его холодность, проявить великодушие и не лишать его навек возможности познакомиться со столь выдающейся личностью, как я. Кроме того, в глазах у этого человека было написано, что он читал хорошие книги. Я готов был бы голову дать на отсечение, что он верно понял Монтеня [92] . Мне было ясно, что он способен серьезно мыслить. У меня были все основания думать, что он был перемолот жерновами всяких бедствий. Все это крайне располагало меня к нему, и я решил с ним познакомиться.
92
Монтень Мишель Эйкем (1533–1592) — французский философ-гуманист. В своих «Опытах» (1580–1588) развил систему скептицизма, направленную против богословия, догматизма и средневековой схоластики.