Белый город
Шрифт:
— Ну что, — гулко в пустой зале спросил он, едва мальчик со стуком отставил опустевшую чашу на стол, — наелся?
— Да, мессир. Спасибо, мессир.
— Еще хочешь?
— Нет, мессир. Спасибо, мессир.
(На самом-то деле Ален хотел еще, но кто бы смог заставить его в этом признаться?! Разве что сам отец Бернар…)
Монах унес пустую чашку, опять оставив мальчика одного. Потом вернулся, крепко взял его за плечо и повел. (Это чтобы я не стащил чего-нибудь по дороге, догадался Ален — и уши его в очередной раз запылали, но этого было не видать под не собранными волосами.) В молчании они прошли через внутренний дворик, по квадратной площади в клети белой колоннады, миновали величавую громаду аббатства,
— Ступай.
Ален помялся минутку, размышляя, что бы такого сказать на прощание, так и не придумал и просто молча поклонился. Лицо старого белого монаха казалось непроницаемым, как камень. Поклон получился немножко неловким, и Ален переступил порог. Низенькая дверь закрылась за ним, заскрежетали засовы. Ален постоял еще минутку, ловя ртом прохладный и вкусный ночной воздух, и вдруг понял, что все удалось. Эта мысль была подобна удару молнии; ошарашенный ею, он зажмурился от восторга — и в следующую минуту уже поскакал вниз с холма, отплясывая какой-то дикий, наверно, очень вилланский танец. Едва приняв алый крест из рук святого отца, он зажал сокровище в кулаке — и теперь, на минуту остановившись, чтоб его поцеловать, Ален поднял святыню высоко над головой, размахивая ей, как флагом, и заорал — именно заорал, а не запел — некую мешанину изо всех славословящих псалмов, — о том, что благословит душа Господа, славят Его все звери, птицы и ураганы небесные, а холмы прыгают, как агнцы, и все изумительно хорошо…
…И ночь расступалась перед его радостью, превращаясь в утро, пока он с песней мчался в деревню Сен-Дени за своим конем.
…Он успел, успел вовремя. За два дня до отъезда.
Мессир Анри, признаться, был немало удивлен, когда тот все-таки явился — грязный (большая редкость для чистюли Алена!), в какой-то вилланской дерюге на плечах, однако же с крестом! Сын Тибо принял сакраменталию с надлежащей радостной серьезностью, поцеловал и тут же отдал нашить на котту д`арм — не кому иному, как Аленской матушке. Прежний же крест он повелел ей отпороть и принести ему, и когда она исполнила это без единого слова, прямо там, в нижней зале мессир Анри отдал его Алену. Тот вспыхнул от радости и прижал подарок к груди. Матушка побелела и закусила губу, но ничего не сказала, ушла пришивать сыновнюю добычу, куда ей было велено.
— А тебя, — сказал донельзя довольный мессир Анри, критически оглядывая Алена с ног до головы, — надо бы одеть получше. Уж раз ты едешь в моей свите, нечего своей красотой ненаглядной войско позорить! А про помыться я уж и не говорю — самому, небось, противно.
— Еще как, мессир, — радостно согласился Ален, брезгливо откидывая назад грязноватую прядку. — А крест, мессир… Куда мне его можно пришить?..
— Сейчас попрошу Женевьеву, она тебе подберет что-нибудь по росту. Я думаю, пажеская одежка подойдет — помнишь, в которой ты с нами на охоту ездил. По крайней мере, это мои цвета, сразу ясно будет, чей ты человек. Пошли-ка, мне самому интересно, во что ты превратишься из поросенка, если тебя одеть пристойно…
Разодетый под благородного юношу, Ален стал изумительно хорош собой. Правда, чулки ему достались ровно того типа, что он не любил: разных цветов, один синий, другой — желтый, из какой-то особенно кусачей шерсти. Но перечить господину Ален не посмел. Мессир Анри от души развлекался, как девчонка, примеряющая на куклу разноцветные лоскутки; он торопил служанку, которая зашнуровывала Алену верхнюю, сине-золотую одежду по бокам. Ткань красиво облегала стройную фигуру мальчика, а рукава были широкими и спадали бархатными складками до локтей. Белая нижняя рубашка щеголяла широкой зубчатой вышивкой по рукавам.
— Весьма хорош, помыть только надо, — оглядывая Алена, как Пигмалион свою Галатею, вынес вердикт графский сын. — Еще тебе потребны перчатки, и знаешь, какие-нибудь другие башмаки. Женевьева! Ты дай ему потом меховую накидку, которая грудь и спину прикрывает… Лучше синюю. Поняла?
— Да, мессир, — пожилая служанка была давней подругой Алена, и теперь его возвышение доставляло ей самой немалое удовольствие. Она разгладила складки у него на груди и заговорщицки подмигнула.
— Ну так вот, отправляйся немедленно мыться… Крест можешь нашить сюда, или на накидку, решай сам. А я пойду, пожалуй, — юному господину внезапно наскучило возиться с переодеваниями. — Адель, небось, уже нашила мне крест, надо бы облачиться, как подобает…
Анри ушел — стремительно, он всегда все делал стремительно, даже милосердие у него было похоже на порыв летнего ветра.
— Ты бы пошел, матери показался, она порадуется, — посоветовала Женевьева, восторженно качая головой. — Хорош, ничего не скажешь! Можно подумать, прямо графский сын…
Тут она поспешно прикусила язык, но напрасно: размышлявший о своем Ален ничего крамольного в ее словах не заметил. Он думал о том, обрадуется ли его мама, и почему она так побледнела и отвернулась, когда он попробовал поздороваться с ней… Но совету доброй женщины он все-таки последовал и пошел искать свою мать, а заодно и брата, с которым еще не встречался со времени приезда.
Адель отказалась нашивать крест на его одежду. Он нашил сам — ловкими своими пальцами, в самом деле хорошо и ровно. Матери он за эти два дня почти не видел — сделав еще одну бесплодную попытку его переубедить, она отступилась, и теперь не хотела с ним даже разговаривать, только бледнела и поджимала губы. К тому же Ален все время пропадал в замке, пытаясь участвовать во всех последних приготовлениях мессира Анри и находясь прямо-таки сразу в нескольких местах. Водоворот сборов закружил его целиком, и даже во сне он теперь видел, как строятся ряды, блещут копья, развеваются у наконечников длинные флажки… И наступило утро отъезда, восьмое июня, безупречный, сияющий, солнечный, ветреный, долгожданный день.
Мессир Анри разрешил своему любимчику оставить себе коня — того самого рыжего Мальчика, который еще не успел отъесться как следует после их крестоискательских приключений. Теперь Ален, с трудом сдерживая его — хоть конь и был изрядно навьючен — гарцевал возле обозов, где ему назначили место в пути, и пытался в разношерстной толпе на замковом дворе ристалищ высмотреть свою матушку.
Она должна была прийти его провожать. Не могла не прийти.
Он оделся в самые красивые из одежек, которые ему пожаловал господин для похода. Алый крест на груди горел, как пламя — как раз напротив сердца. Он расчесал чистые, блестящие волосы, летающие под порывами теплого ветра, как два черных крыла. Он приподнимался в седле, чтобы видеть лучше.
Пару раз мелькнула золотисто-русая голова, но вновь и вновь Ален понимал, что обознался. На дворе собралось немало женщин, кто-то из них даже ехал в поход со своими мужьями, но большинство пришло все-таки провожать. Всхлипы, смех, последние торопливые благословения заполняли широкий каменный двор, и только Ален был один. Он вертелся на своем коне, тревожно вглядываясь в мелькающие лица, и не верил, не верил, что никто не придет его проводить. Ему было всего тринадцать лет.
Неподалеку раздался взрыв радостного смеха, смутно знакомые голоса будто бы произнесли его имя. Он напряг слух — нет, в самом деле, не ослышался: имя «Талье». Трое рыцарей — или не рыцарей — трое людей с яркими щитами столпились на конях вокруг чего-то, или кого-то, кто и был предметом их веселья. Ален подъехал поближе, силясь заглянуть одному из них через плечо.