Белый, красный, черный, серый
Шрифт:
Я вижу: лужи – дыры в небо, голубые проруби в земле, с перевернутой трансляцией бегущих облаков. Зачерствевший снег в тени, весь в черных оспинах и слюдяных следах. А на свету – блистающая хлябь, мартовское тимение почвы, сальные разливы с подсохшими краями. Вся земля внутри пронизана зеленой кровью трав, в ней упрямо растет маленькая жизнь сквозь большие мускулы древесных корней. Корни дерева под корой белы, как мясо пресноводных рыб, и скручены, как веревия в сетях для их поимки. Бурая с налетом седины кора ствола, бороздчатая, грубая, с южной стороны облита черным потом, а с северной – покрыта нежно-изумрудным мхом. Ветви прозрачны и коленчаты, как суставы кузнечика.
Вещество мира состоит из колебаний света, вся материя – сверкающая ткань из плотного спирального переплетения радужных нитей.
Я слышу разногласицу биения сердец двух медсестер, что ведут меня через двор по доскам, выстланным поверх весенних топей. Левое стучит легко и мерно. Правое – жадными глотками захлебывается кровью. Для этой женщины уже готова домовина.
Как странно. Завтра она уже мертва, но сегодня все еще жива, идет вот рядом, пахнет вчерашними щами, любимой кошкой, постылым мужем, поддерживает меня за локоть. Это ли не чудо? Чудо, что все мы живы и мертвы одновременно – для вечности нет завтра и сегодня, нет времени, нет будущего, прошлого, сиюминутного – и все одновременно уже есть, все проявлено в замысле, как в точке, растянутой не в линию, а в глубину себя. Взять хоть этот вяз. Он надолго переживет и этих двух медсестер, и меня. Для вяза нас почти уже и нет, мы в его отрезке времени большую часть просуществуем в виде костей и праха. Он живет, цветет, благоухает и разбрасывает по ветру свои крылатые плоды там, где я уже давно мертва. Истлела.
– Ты как привидение, – сказала Рита, когда я вошла в спальню. – Худющая! Одни глаза. Эх, мне бы заболеть! Хотя б недельку понежиться в постели – и ничего, ни-че-го не делать… Мечта! А что в мешке? Ну-ка, дай-ка. Девки, это наши гостинцы, домой вернулись. О, а вот и моя коробочка… Что ж ты ее не раскрыла? Ума недостало?
Все стеснились вокруг нас. Коробочка пошла по рукам – ее принялись вертеть и разгадывать. Несмотря на шум и столпотворение, комната выглядела как-то просторнее, чем я ее помнила. Тут только я заметила: двух коек не хватает. Ах да… Таня и Люся… Таня утонула, а Люся… Люсю утопила я.
Я упала на кровать ничком и отвернулась лицом к стене. Если человек лежит в такой позе – кто угодно догадается: нужно оставить его в покое. Кто угодно, только не Рита – она стала меня бесцеремонно расталкивать:
– Эй, кума, ты чего? Дохлым жучком решила прикинуться? Ну-ка, давай, давай… – приговаривала она и зачем-то принялась выдумывать – это было слышно по ее лукавому голосу – будто администрация школы меня отметила за изрядство и на доске похвалу вывесила.
– Да не, – возразила Марьялова. – Не похвалу, а порицание, и не за изрядство, а за дерзость непослушания…
– И за публичное обнажение головы, – подхватила Усманова.
– Ну, или так, – досадливо сказала Рита, – короче ты у нас теперь герой-девица. Слышь?
Я в оцепенении рассматривала трещины на побелке, которые расходились от серого пятна отколотой краски, и они складывались в рисунок полыньи. Рита вдруг топнула ногой:
– Эй, девки, где Динкина шкатулка, кто заныкал? руки оторву…
В толпе послышалось легкое движение, и кто-то аккуратно положил драгоценную коробочку передо мной на подушку. Этот деликатный жест, и Рита, которая как будто хотела защитить меня от чего-то, заговорить, заболтать всем известную правду – это все было даже хуже, чем если бы они не притворялись, если бы прямо обвинили меня: это ты, ты убила Люсю, из-за тебя, выскочка, герой-девица сраная, она утонула. Пусть бы они меня лучше побили, чем так.
Девчонки разошлись по своим койкам, заскрипели пружинами – десять минут до самоподготовки, можно еще поваляться. И Рита тоже плюхнулась на свою кровать, стоявшую рядом с моей, но я чувствовала по напряжению воздуха между нами, что мыслью своей она все кружила надо мной, выискивая, с какой стороны зайти и достать меня. Зачем? Может, чтобы утешить, приласкать, а может – вывести на чистую воду. А может, и высмеять. Или все вместе – с переходами от одного к другому и третьему в любом произвольном порядке – в одном ее душевном движении могли стихийно сочетаться противоположные импульсы…
– А! – воскликнула Рита, как бы вдруг вспомнив. – Еще, слышь, наградили того парня из 10-го! Как его… Тимур Верясов. За которым ты копыта подожгла – тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык, ура! – Все засмеялись. – А? Или как там было? Говорят, что так. Не, ну а что? Я тебя понимаю. Он такой тюн [7] , мррр… Почему-то раньше я его не замечала. А тут такой выходит – на линейке, когда ему медальку вручали «За спасение на зимних водах» – ну просто ах! Походка, кудри, плечи…
– Да уж. Сам не стоит и гроша, а походка хороша, – подхватила Гольцева с каким-то раздраженным томлением.
7
Тюн (сленг) – красавчик (от кит. – красивый, блестящий, выдающийся, изящный).
– А ты что злишься, Гольцева? – уколола Рита. – Грошовый, а тебе не по зубам? – Девчонки захихикали. – И чой-то он не стоит ни гроша? Какая у него категория?
Все стали гадать, наконец кто-то вспомнил, что, вроде бы, самая низкая. Как у меня, подумала я с нежной признательностью судьбе, будто, уравняв нас в категориях, она мне что-то пообещала.
И судьба в ответ тут же рассмеялась.
– Ничего, красотой возьмет, – сказала Рита.
– Уже берет: у него с Оленькой Мироновой безам [8] , всегда при ней на всех прогулках.
8
Любовь (чеч.).
– Кто такая?
– Дочка военкома, первая категория. Блондиночка такая, пышненькая, сисястая. Она еще все время слова растягивает, точно зевает.
– А, эта! Хлебобулочное изделие. Ну… Тем хуже для него. Правда, Динка?
– Мне все равно, – выдавила я.
Хотелось провалиться, исчезнуть, стать невидимой. А Рита все не унималась: а все-таки жаль, говорит, что я не видела, как он разделся до портков и Ментора из проруби тащил, вот всегда я пропускаю самое интересное, знала бы – домой бы не поехала в тот день, чего я там забыла – батяню в отпуске? Нажрался как обычно и маманю-дуру за косу таскал, вот диво…
Внезапно Рита запнулась и погрузилась в себя. Как будто резко ветер стих, и повсюду наступил покой. Я почувствовала: все, отпустила, отстала. Только бы опять не закружила, не завела про Тимура.
– А что Ментор, как он? – осторожно потянула я за ниточку другую тему.
– Наложили епитимью – сорок дней сухоядения, и в писари перевели на пятьдесят…
– За что?
– Вот за это, – Рита указала на пустующие места, где когда-то стояли кровати Тани и Люси.
По спальне пронеслось: «Царствие небесное».