Белый кролик, красный волк
Шрифт:
Я собираюсь убить твою мать. И думаю, тебе стоит это знать.
Теперь я пытаюсь вспомнить звук голоса Ингрид, и он подозрительно похож на мой. Я не… я не вижу разницы между ними. Чем больше я сосредотачиваюсь, тем больше он напоминает мне мой собственный внутренний голос, который я слышу, когда читаю.
Воспоминания наваливаются густо и быстро. Я перетасовываю их и отбрасываю, как карты, в поисках любого человека, который мог бы подтвердить существование Ингрид, но они проносятся слишком быстро, как в тумане,
И тогда, как партия солиста в хоре, один голос выделяется из общей массы…
РЕКУРСИЯ
— Так почему бы тебе не прочитать ее мысли? — спросил я. Я говорил о ЛеКлэр. Мы стояли под голой лампочкой в импровизированном чулане, который служил 57 тюремной камерой. — Ты ведь этим занимаешься?
— Я не умею читать чужие мысли, Питер, — она хмуро посмотрела на меня. — Только твои.
СЕЙЧАС
Наступает долгое молчание.
— Ты кормила ее курицей.
Это единственное, что я могу предъявить. Пистолет повис вдоль моего тела. Я выжат, и последние силы уходят на то, чтобы не упасть.
— И макаронами, — вздыхает мама. — И яблочным пирогом, и сосисками, и пюре, и жарким. Я всегда готовила лишнее, когда ты говорил, что она придет в гости. Еда остывала перед пустым стулом. — Вокруг ее голубых глаз появляется паутина морщинок, а в голосе слышен сочувственный надрыв. — Возможно, мне следовало поговорить с тобой об этом обстоятельнее. Сделать так, чтобы ты все понял. Но с ней ты казался намного счастливее. Ты был так одинок. И я подумала: ну какой от этого вред?
И она даже смеется, глядя на пистолет, но смех быстро иссыхает.
— Кроме того, любой друг, даже воображаемый, мог сослужить тебе хорошую службу и сделать менее зависимым от твоей сестры.
Я слабо качаю головой.
— Ничего не понимаю. — Все я понимаю. — Если Ингрид — иллюзия, мой защитный механизм от одиночества, если я ее придумал, то зачем я придумал то, что она предала меня? С чего мне так себя мучить?
Потому что так всегда происходит. Лекарство всегда стремится к передозировке.
Считай.
…и счет становится тюрьмой.
Поешь.
…пока твой желудок не будет готов лопнуть.
Двигайся.
…и бросайся с крыши.
Говори.
…именно это мы и делали, и согласись, Пит, это ли не самое ужасное?
— Моя сестра х-хороший человек, — упрямо бормочу я.
— Твоя сестра — убийца. Преступница. Она убила пятнадцатилетнего парня. Совсем еще мальчишку. Мне пришлось заметать следы.
«Мне тоже», — шепчет предательский голос внутри меня, но вместо этого я кричу на нее:
— Ты и должна была заметать следы, потому
Она так печальна сейчас, никогда ее такой не видел. Два новых выражения за столько же минут. Взгляд № 288: «Разбитое сердце».
— Конечно, ты так думаешь. Ты никогда не мог ни в чем ее обвинить.
Я молчу, потому что как я могу это опровергнуть? Она — моя аксиома, основополагающее предположение. Которое не нуждается в доказательстве. На котором все дальнейшее доказательство строится. Единственный человек, без которого все непременно рушится.
— И поэтому ты решил обвинить меня. — Мама медленно кивает, словно собираясь с мыслями. — Бедный Пит: он так хорошо научился соединять точки, находить закономерности, даже там, где их нет. Только ты мог нафантазировать себе этот безумный заговор и выстроить так, что она оказалась ни в чем не виновата. — Мама резко поднимает голову: — Когда ты узнал? Что она убила этого парня?
«Два года назад», — чуть не говорю я, но молчу, потому что, возможно, правильнее было бы сказать «два дня назад». Два дня назад, когда я вспомнил.
И вот теперь паника действительно набирает обороты. Флуоресцентные огни становятся слишком яркими, кровь пульсирует в висках, сердце стучит в груди отбойным молотком, и пистолет в моих руках словно наковальня, и я не могу думать не могу думать не могу думать.
Я вижу лодыжку, бледную и окоченевшую, торчащую из рулона ковра в переулке за нашим домом. Вижу записку, расшифрованную и скомканную на моем пуховом одеяле: «Я убила человека». И вижу себя два года спустя, сидящего на кухне Аниты Вади, без сил, с поникшими плечами. Я даже не вспоминал о той ночи, пока не выяснилось, что моя мама-невролог работает на правительство, и пока я не нащупал звенья цепочки закономерностей, за которые можно было ухватиться и раскрутить в историю, которую я мог бы рассказывать себе, — историю, в которой Бел ничего не угрожало.
Память. АРИА. Невероятная все-таки вещь.
— Все в порядке, Пит, — мама успокаивает меня. — Все будет хорошо. Я помогу тебе, я же всегда тебе помогала. Я для того и осталась. Мы вдвоем остались. Я здесь, я рядом. А сейчас отдай мне пистолет.
— Но… как же Бел?
Мама слегка обмякает на постели. Она вдруг кажется очень старой.
— Сомневаюсь, что смогу ей чем-то помочь. Я пыталась, поверь мне.
Я наблюдаю за ней. Я не знаю, чему верить.
— Отдай мне пистолет, Пит, пожалуйста.
А вот теперь у меня есть проблема. «Только одна?» — фыркает та часть меня, которая постоянно что-то подсчитывает. Впрочем, да, прямо сейчас имеет значение только одна проблема, и, возможно, это единственное, что когда-либо имело значение.
Ингрид не существует.
Мама знает меня лучше всех на свете, может быть, даже лучше, чем Бел. Если бы она захотела обмануть меня, то выбрала бы именно такую ложь, чтобы заставить меня сомневаться в себе, в своих глазах, в своем рассудке.