Белый ниндзя

ван Ластбадер Эрик

После долгой паузы Шизей спросила:

— Что бы ты сделал, если бы я сказала тебе правду?

Брэндинг покачал головой:

— Правду говорят потому, что хотят ее сказать, а не в зависимости от реакции собеседника.

Глаза Шизей горели, как янтарь на свету. Она сделала глубокий вдох, пытаясь вернуть себе чувство равновесия. Воздух в комнате колебался, рябь, как от волн, разбегалась во все стороны, пока наконец не успокоилась на уровне груди Брэндинга.

— Да, — прошептала она. — Я знаю, кто убил.

Брэндинг сделал выдох, будто долгое

время задерживал дыхание, потом повернулся к кровати и начал разбирать ее на ночь.

Шизей приблизилась к нему:

— И это все, что ты хотел спросить? Ты не хочешь знать большего?

Брэндинг выпрямился, посмотрел ей прямо в глаза:

— Это я уже знаю. — Опять ощущение напряженности, расползающееся вниз по позвоночнику.

— Я хочу, чтобы ты кое-что поняла хорошенько, Шизей. Я люблю тебя. Но я не знаю, кого я люблю. Люблю ли я иллюзию — прекрасную иллюзию, которую ты сотворила сама? Или же я люблю тебя такой, какая ты есть — скрытную, таинственную, полную слабостей и недостатков? — Его глаза не отрывались от ее глаз. — Мне нужна твоя помощь, чтобы разобраться в этом. Я уже имел возможность хорошо познакомиться с иллюзией. Дай же мне возможность узнать настоящую Шизей. Помоги мне.

Шизей заплакала:

— Я не верю, что ты по-прежнему со мной. Я не верю, что ты не ушел. Почему ты остался? Не понимаю. Чем больше страшных вещей обо мне ты узнаешь, тем ближе ты подходишь ко мне. Разве такое возможно? О Боже мой! Господи!

У Брэндинга было страшное желание подойти к ней, взять ее на руки, но он не решался, чувствуя, что пошевелиться сейчас — значит сделать непоправимую ошибку. Он вспомнил, как ездил однажды в отпуск на Запад. Там он разговаривал с одним ковбоем, который только что укротил дикого мустанга. Ковбой ему тогда сказал, что мустанг опаснее всего в тот момент, когда он уже готов сдаться: принял мундштук, слушается узды, немного освоился с непривычной тяжестью на спине. ВОТ ТОГДА ОН ТЕБЯ И ПРИЛОЖИТ, — сказал ковбой, — ПОТОМУ ЧТО ТЫ РАССЛАБИЛСЯ, ДУМАЯ, ЧТО ДЕЛО СДЕЛАНО И ЧТО. ТЕПЕРЬ ТЫ В БЕЗОПАСНОСТИ. И ТУТ НЕБО ТЕБЕ С ОВЧИНКУ ПОКАЖЕТСЯ, КОГДА ТЫ ПОЛЕТИШЬ ВВЕРХ ТОРМАШКАМИ. И ТЕБЕ ЧЕРТОВСКИ ПОВЕЗЕТ, ПРИЯТЕЛЬ, ЕСЛИ ТЫ НЕ СВЕРНЕШЬ СЕБЕ ШЕЮ.

Какой-то инстинкт говорил Брэндингу, что сейчас он находится в аналогичной ситуации с Шизей. И хотя у него сердце разрывалось, он не расслабился, а внимательно наблюдал за ней, как она плакала.

— Правда? Какая правда? — Шизей остановилась, собралась с духом и продолжила: — Игра до такой степени вошла в мою плоть и кровь, что я не знаю... Я любила театрализованные зрелища, всегда любила. Но еще больше я любила играть сама, потому что я чувствовала любовь к себе, коллективную любовь моей аудитории.

Она опять остановилась и молчала так долго, что Брэндинг уже было решил, что сегодня он ничего больше из нее не выжмет.

— А мой брат запретил мне играть, говоря, что игра приведет меня к духовной смерти, — вымолвила наконец она.

— Я и не знал, что у тебя есть брат.

— Брат-близнец, — она

грустно улыбнулась. — Ты очень многого не знаешь обо мне. Кок. Многого, о чем мне страсть как не хотелось бы тебе говорить.

— Почему? Неужели ты думаешь, что я покину тебя, узнав это?

Шизей шумно вздохнула:

— Кок, никто не любил тебя так, как я. И не полюбит, потому что так, как я, любить никто не умеет. Что бы ни случилось, это чувство во мне останется неизменным. Клянусь, что сейчас я говорю тебе чистую правду.

— Да. Я знаю.

— Как бы мне хотелось верить тебе!

— Я никогда не лгал тебе, — он протянул к ней руку. — Освободись от силков, куда ты сама себя завлекла, живя среди обманов.

Она тяжело опустилась на кровать, как будто внезапно потеряла силы даже стоять прямо.

— О Господи, что ты от меня хочешь? Неужели ты не понимаешь, что правда погубит меня?

— Не говори так, Шизей, — упорствовал он. — Ты сама создала для себя пугало. Все, что я хочу, это вытащить тебя из ямы, в которой ты сидишь Бог знает сколько лет. Я предлагаю тебе жизнь, и только жизнь.

Шизей вся дрожала:

— Я играла перед тобой Сирену, а потом — Иуду. А теперь ты хочешь, чтобы я оставила вес роли, которые я для себя столько лет разрабатывала, и осталась ни с чем? Как я могу на это пойти?

— Конечно, это трудно, — признал Брэндинг. — Потому что ты не знаешь, с чем останешься, отказавшись от всех ролей. Ты ведь не знаешь себя. Каждый человек предпочитает цепляться за то, что знает, нежели за то, чего не знает.

— Но я не человек! — почти закричала Шизей, сама испугавшись, что у нее вырвалось признание, которое она давно зареклась никогда не делать. — Мы с братом стоим вне человечества. Мы — тандзяны. Обладая даром видеть, чувствовать и знать то, что скрыто от всех людей, мы можем делать то, что не может делать ни один смертный.

Пораженный Брэндинг, как сомнамбула, двинулся на ватных ногах к тому месту, где сидела, съежившись в комок, Шизей.

— Ты хочешь сказать, что обладаешь феноменальными способностями?

Она горько рассмеялась.

— Только в широком смысле. Мы ничего общего не имеем с шарлатанами, способными угадать дату рождения человека, подержав какую-нибудь принадлежащую ему вещь. Совсем не это. Наш удар куда более могущественный.

Брэндинг сел с ней рядом. Он чувствовал ее боль как свою собственную. Улыбнулся через силу, чтобы ободрить ее.

— Так это и есть та страшная тайна, рассказав о которой ты боялась потерять меня?

— Нет! — Шизей тяжело дышала. — Боже, помоги мне! — она вся содрогнулась, затем сказала: — моя ужасная тайна — мой брат-близнец. Мои неразрывные связи с ним. Это он, а не сумасшедший художник Задзо, которого я выдумала, мучил меня, выкалывал на моей спине чудовище, которое преследовало его во сне.

Мой брат-близнец, с которым я связана такими нитями, которых ты не можешь себе вообразить. Мой брат-близнец, который уничтожил всех, кто хотел любить меня так, как любит он.