Белый отряд

Дойл Артур Конан

– Ну что ж, да хранит тебя господь, мой мальчик! – воскликнул лучник, прижимая Аллейна к своему сердцу. – Я скор и в любви и в ненависти. И, видит бог разлуки терпеть не могу.

– А разве нам не следовало бы все-таки подождать здесь, – предложил Джон, – и посмотреть, как еще тебя примет твой братец? Может быть, он будет так же не рад твоему приходу, как крестьянка, когда является поставщик королевского двора и реквизирует ее добро?

– Нет, нет, – запротестовал Аллейн, – не ждите меня, если я туда пошел, я там останусь.

– Все-таки не худо будет тебе знать, куда мы направляемся, – сказал лучник. – Мы сейчас будем идти лесами все на юг, пока не выйдем на дорогу в Крайстчерч, потом двинемся по ней, а к ночи, надеюсь, доберемся до замка сэра Уильяма Монтекьюта, герцога Солсберийского, где коннетаблем сэр Найджел Лоринг. Там мы и пристанем, и в ближайшие месяц-два, пока мы будем готовиться к обратному путешествию во Францию, ты, наверное, сможешь нас там найти.

Аллейну было в самом деле очень тяжело расставаться с этими двумя новыми, но душевными друзьями, и столь сильным оказалось столкновение между чувством долга и влечением сердца, что он не осмеливался поднять глаза, ибо опасался изменить своему решению. Лишь когда он ушел далеко вперед и его окружали уже только стволы деревьев, он оглянулся и все-таки увидел сквозь листву своих друзей вдали на дороге. Лучник стоял, скрестив руки, его лук торчал из-за плеча, солнце ярко горело на его шлеме и на кольцах его кольчуги. Рядом с ним высился завербованный им Джон, все еще в домотканой, не по росту одежде сукновала из Лимингтона, длинные руки и ноги словно вылезали из этого убогого платья. Аллейн еще смотрел на них, когда они круто повернули и зашагали рядом по дороге.

Глава IX О том, что в Минстедском лесу иногда случаются странные вещи

Тропа, по которой предстояло идти молодому клирику, тянулась через великолепный строевой лес, где гигантские стволы дубов и буков образовали во всех направлениях как бы длинные коридоры, а их ветви изгибались, словно своды величественного собора, возведенного самой природой. На земле лежал ковер зеленейшего и мягчайшего мха, усыпанного опавшими листьями, бодро пружинившего под ногами путника. Тропинкой этой, как видно, пользовались так редко, что она местами совсем исчезала в траве, и ее рыжеватая бороздка снова появлялась между стволами уже где-то далеко впереди. Здесь, в глубинах лесного края, было очень тихо. Безмолвие нарушалось лишь легким шелестом веток и далеким воркованием диких голубей, и только раз Аллейн услышал где-то в стороне веселый охотничий рог и резкий лай собак.

Не без волнения смотрел он на окружавшую его красоту, ибо, несмотря на уединенную жизнь в монастыре, он знал достаточно о былом могуществе его рода, знал и то, что когда-то власть его предков, бесспорно, распространялась на все эти земли. Его отец был чистокровным саксом и возводил свою родословную к Годфри Мэлфу, владевшему поместьями Бистерн и Минстед в те времена, когда норманны впервые ступили окованной железом ногой на английскую землю. Однако часть владений их семьи была отторгнута: в этом округе насадили леса, и он стал собственностью короля, другие земли были конфискованы за предполагаемое участие Мэлфа в неудавшемся мятеже саксов. И судьба предка стала прототипом для судьбы потомков. В течение трех веков их владения все сокращались, иногда в результате вторжения феодалов или самого короля, иногда вследствие пожертвований в пользу церкви, вроде того дара, с помощью которого отец открыл врата аббатства Болье для своего младшего сына. Так семья эта постепенно утратила свое значение, но у них все еще оставался старинный помещичий дом, несколько ферм и рощица, где можно было пасти сотню свиней – «sylva de centum porcis» [Лес на сто свиней (лат.) ], – как писалось в старинных семейных бумагах. А главное, старший брат все еще мог держаться гордо, потому что оставался свободным владельцем земель, не подчиняющимся никакому феодальному властителю и ответственным только перед королем. Зная все это, Аллейн испытал легкую гордость довольно земного характера, впервые окидывая взглядом ту землю, с которой сроднилось столько его предков. И зашагал быстрее, весело крутя палку и озираясь на каждом повороте, в ожидании, что вот-вот появятся следы былого гнезда саксов. Но вдруг остановился, так как из-за дерева выскочил с диким видом какой-то человек, вооруженный дубинкой, и преградил ему дорогу. Это был свирепый силач-крепостной в шапке и куртке из недубленой овечьей шкуры и широких кожаных штанах до пят.

– Стой! – заорал он, замахиваясь тяжелой дубиной, чтобы подкрепить свое приказание. – Кто ты, и как ты смеешь так свободно разгуливать по этому лесу? Куда ты идешь и по какому делу?

– А ради чего мне отвечать на твои вопросы, приятель? – ответил Аллейн, насторожившись.

– Ради того, что твой язык может спасти твою башку, но где же это я видел твое лицо?

– Всего только накануне вечером мы встретились в гостинице «Пестрый кобчик», – отозвался клирик, вспомнив крепостного, который был так откровенен во вред себе.

– Клянусь пресвятой Девой, так и есть! Ты тот самый мальчишка-клирик, и ты еще сидел молчком в уголке, а потом стыдил музыканта. Что у тебя в суме?

– Ничего ценного…

– Откуда я знаю, что ты не врешь, клирик? Покажи-ка.

– Не покажу.

– Дурак! Да я могу разобрать тебя на косточки, как цыпленка! Забыл, что мы тут одни и до людей далеко? Хоть ты и клирик, разве это тебе поможет? Или ты хочешь лишиться не только сумы, но и жизни?

– Я ни с чем не расстанусь без борьбы.

– Борьбы, говоришь? Между петухом со шпорами и цыплаком, только что вылупившимся из яичка! Твою воинственность живо из тебя выбьют.

– Если бы ты попросил во имя милосердия, я бы сам дал тебе, что смог! – воскликнул Аллейн. – Но так – ни одного фартинга ты не получишь по моей доброй воле, а когда я увижусь с братом – он сокман Минстеда, – он сразу поднимет шум, слух о тебе пойдет из деревни в деревню, из округа в округ, и тебя, наконец, схватят как обыкновенного разбойника, потому что ты бич этих мест.

Изгой опустил дубинку.

– Брат сокмана? – проговорил он, задыхаясь. – Клянусь ключами святого Петра, да пусть бы лучше рука моя отсохла и язык отнялся, чем я бы ударил или изругал тебя. Если ты брат сокмана, тогда все будет в порядке, ручаюсь, хоть у тебя и поповский вид.

– Я брат ему, – повторил Аллейн. – Но если бы я не был им, разве это причина, чтобы убить меня на королевской земле?

– А я за короля и всех знатных господ яблочного зернышка не дам, – пылко крикнул крепостной, – столько зла я видел от них, и злом я отплачу им! Я верный друг своих друзей и, клянусь пресвятой Девой, жестокий враг тому, кто мне враг.

– Поэтому ты самый жестокий враг самому себе, – сказал Аллейн. – Прошу тебя, ведь ты, видимо, знаешь моего брата, так укажи мне самую короткую тропинку к его дому.

Крепостной только что хотел ответить, когда в лесу за их спиной пропел охотничий рожок, и Аллейн на мгновение увидел темный бок и белую грудь царственного оленя, промелькнувшего между дальними стволами деревьев. Через минуту из чащи выскочила стая косматых шотландских борзых – с десяток или полтора. Собаки бежали по свежему следу, опустив носы к земле и задрав хвосты. Когда они поравнялись с Аллейном, лес вдруг ожил и наполнился громкими звуками: топотом копыт, треском кустарника и короткими, резкими окриками охотников. Вплотную к стае собак скакали начальник охоты и псари, они гикали, торопя более вялых собак и подбадривая вожаков на том резком, полуфранцузском жаргоне, на котором говорили охотники и лесники. Аллейн все еще в удивлении глядел на них, слушая их громкие возгласы: «Ищи, Баярд», «Ищи, Померс», «Ищи, Лебри», – которыми они подгоняли своих любимых псов; но тут группа верховых, с треском ломая кусты, выскочила прямо к тому месту, где стояли он и крепостной.

Впереди ехал всадник лет пятидесяти – шестидесяти, загорелый, со следами многих боев и бурь. У него был высокий лоб мыслителя, а ясные глаза блестели из-под свирепо нависших бровей. Борода, в которой было уже много седых прядей, упрямо торчала вперед, выдавая страстность натуры, а удлиненное, с тонкими чертами лицо и твердо очерченный рот свидетельствовали о том, что среди троих это главный. Он держался прямо, по-солдатски, а в посадке была та небрежная грация, которая присуща людям, проводящим жизнь в седле. Будь он даже в обычном платье, его властное лицо и горящий взор выдали бы в нем человека, рожденного, чтобы править. А сейчас каждый, глядя на его шелковый камзол, усыпанный золотыми лилиями, на бархатный плащ, подбитый королевским горностаем, и на серебряных львов, украшавших сбрую его коня, безошибочно узнал бы в нем благородного Эдуарда, наиболее воинственного и могущественного в длинном ряду монархов-воинов, правивших англо-нормандским народом.