Белый Север. 1918
Шрифт:
— Спасибо, что пришли так скоро, Максим Сергеевич. А это… — он недоверчиво глянул на Миху.
— Представитель профсоюза. Что случилось?
— Ладно, под вашу ответственность… Не стану скрывать: ситуация критическая. Вчера расквартированным здесь солдатам 1-ого архангелогородского полка было объявлено о предстоящей отправке на фронт. Полк этот ненадежный, мобилизация шла с трудом, дисциплина хромает на обе ноги…
— А вы пытались по-хорошему понять, чего вашим людям надобно? — спросил Миха, зыркая исподлобья.
Жилин нахмурился, но ответил ровным тоном:
— К их жалобам прислушивались. Недавно по требованию солдат им сменили командира. Это не помогло. Сегодня всю ночь шло какое-то брожение. Утром солдаты разоружили, избили и выставили вон приставленных к ним унтер-офицеров. После забаррикадировались в казарме и отказываются выполнять приказы.
— Они сказали, чего требуют? — спросил Миха.
— Какая-то истерическая невнятица… — Жилин пожал плечами. — Мы потребовали для переговоров зачинщиков смуты, но какое там — только выкрики из окон. То они не хотят воевать, то не желают выполнять требования устава, то просто орут бессмысленные социалистические лозунги! Ни одному офицеру не дают войти в казарму, уже трижды стреляли из окон — чудом до сих пор ни в кого не попали.
— Мне надо к ним, к ребятам! — засуетился Миха. — Там должен быть кто-то из наших, меня впустят!
— Я не вправе требовать от гражданских лиц участия в переговорах, — Жилин смотрел Максиму в лицо, игнорируя Миху. — Это сопряжено с риском для жизни…
— Для паники нет никаких оснований, — раздался сзади спокойный голос Марушевского.
Все трое вздрогнули и обернулись. Генерал направлялся к ним ровным, неторопливым даже шагом — прямой, собранный, по виду совершенно невозмутимый.
— Я отдал распоряжения артиллерийской части, — объявил Марушевский так, словно сообщал что-то ординарное, скучное даже. — Она уже заняла позицию. Ровно в два часа пополудни по зданию казармы будет открыт огонь.
Максим панически глянул на часы. Половина первого.
— Да вы чего, с глузда съехали?! — заорал Миха. — Похоронить хотите людей под обломками?! Своих ребят?! Вы ведь за них отвечаете!
Марушевский глянул на Миху с легким раздражением, но ответил так же спокойно:
— Часть, саботирующая приказы и выступившая против командиров с оружием в руках, становится мятежной, то есть все равно что вражеской, и поступить с ней следует по законам военного времени. Впрочем, если до двух часов солдаты покинут казарму и выдадут зачинщиков бунта, они отправятся на фронт в статусе штрафников. Я сам разберу их жалобы и отреагирую, если они окажутся по существу.
— А что станет с зачинщиками? — спросил Максим.
Марушевский чуть помедлил, потом ответил:
— Их ждет суд.
— Так надо к ребятам бежать, сказать им! — не в силах устоять на месте, Миха нервно принялся шагать туда и обратно поперек переулка, вздымая валенками снег. — Времени мало!
— Вы возьмете на себя переговоры, комиссар Ростиславцев? — спросил Марушевский.
Максим заметил, что левое веко у него подергивается.
— Да. Мы с товарищем Бечиным войдем в казарму и постараемся всё уладить.
— Весьма благодарен вам, — сдержанно кивнул Марушевский. — Смутьяны настроены против офицеров, гражданское лицо они выслушают охотнее. Я, право же, предпочел бы избежать кровопролития. А теперь мне нужно пройти в американский госпиталь, успокоить раненых…
Ну конечно, спокойствие американцев важнее жизней своих людей, зло подумал Максим и устремился за Михой, который уже почти бежал к казарме. Она оказалась массивным каменным зданием. Скверно, если дойдет до обстрела, мало кто спасется из-под обломков.
Из окна казармы по пояс высовывались два взъерошенных солдата с винтовками.
— А ну стоять, а то пристрелим! — с отчаянной и, похоже, деланной лихостью выкрикнул один из них.
— Да свой я, ребята, Миха Бечин, — Миха развел руками, показывая пустые ладони. — Кликните кого с Соломбалы или с Маймаксы, признают меня. А это комиссар от правительства со мной, Максим Ростиславцев, наш человек.
Один из солдат исчез в глубине здания. Пару минут спустя деревянная дверь приоткрылась и оттуда высунулась голова в фуражке:
— Ну заходите, коли свои.
В казарме было душно, прокурено и темно, несмотря на разгар дня. Маленькие окна едва пропускали тусклый дневной свет, а электричество не работало — видимо, его отключили недавно, потому что других источников освещения предусмотрено не было. Так что помещение казалось заполненным смутными силуэтами.
Со всех сторон на Максима обрушились разрозненные выкрики:
— Жрать дают гнилую треску и помои! А у англичан-то консервы мясные!
— Семье пособие обещали, а ни черта не платят! На рябчиков офицерам есть деньги, а на хлеб моим детям — шиш!
— Погоны носить заставляют! Как при царе!
— Контрреволюция!!! — одновременно закричали несколько голосов.
Максим растерянно озирался. Едва он пытался кому-то ответить, этот голос сразу перебивался несколькими другими. Как совладать с этой взбудораженной толпой, переорать ее, заставить замолчать? Миха жал кому-то руки, говорил, бурно жестикулируя, и его вроде даже слушали, но всего несколько человек. А уже без четверти час…
— А в Красной-то армии солдаты и командиры из одного котла едят!
— И землю большевики взаправду народу раздали, а не как у этих — ждите да ждите у моря погоды!
— Живот как болит, силушки нет терпеть, помогите, братцы!
— Унтер мне так по зубам врезал, два выпали!
Ставки высоки как никогда. На кону не только жизни двух сотен человек, а заодно Михи и самого Максима. По сути речь о судьбе Белого дела в Северной области. Эти солдаты — не пришлые партизаны, они местные, архангельские, свои. Если похоронить их под обломками казармы, это мгновенно развяжет уличные бои; и даже если союзников и русских офицеров не сметут, белая власть окажется в крови по колено. Надо действовать!