Белый Север. 1918
Шрифт:
— Звали за родину и революцию воевать, а сами царские порядки возвращают!
— Довольно с нас, братцы!
— По домам, ребята! Сами свою землю отстоим, без офицерья!
Максим нащупал какой-то предмет — кажется, табуретку. Забрался на нее и тут же уперся макушкой в потолок. Набрал полные легкие вонючего воздуха и что было силы заорал:
— Выслушайте меня! Я от правительства! Давайте вместе решать, что делать станем!
Гомон и не думал стихать, пока кто-то в глубине казармы не гаркнул: «Тише вы, ухари! Хорош бузить, дайте сказать комиссару!» Стало чуть тише.
Максим судорожно вздохнул. Сейчас он должен сообщить этим людям, которые и так уже настроены против командования, что оно намерено всех их перебить, если они не сдадутся. Да выйдет ли он отсюда живым после такого?
— Товарищи! Я понимаю, у вас много причин для недовольства! — выкрикнул Максим. — Вам здесь приходится нелегко. Всем теперь приходится нелегко. Потому что идет война! Но то, что вы делаете сейчас — это вооруженный мятеж!
Глаза привыкли к сумраку, и Максим видел, как некоторые солдаты растерянно переглядываются или опускают голову. Видимо, они действительно не осознавали, насколько далеко зашли.
— В военное время такое недопустимо! — продолжал давить Максим. — Если вы немедленно не прекратите беспорядки, командование будет вынуждено применить силу! На здание уже нацелены артиллерийские орудия!
Поднялся возмущенный гомон. Кажется, сами стены казармы застонали. Табуретка качнулась, но выстояла. Максим сжал кулаки и заорал что было силы:
— Мы еще можем не доводить до беды! Одумайтесь, прекратите мятеж! Сложите оружие и выходите на переговоры с командованием! Никто не хочет проливать кровь русских солдат! Дело пока можно решить миром!
— Да всё ты брешешь, комиссар, — спокойный голос долговязого солдата без фуражки перекрыл гул толпы. — Не станет офицерье ничего с нами решать. Разоружимся — так перестреляют нас, и вся недолга.
Да, у бунта определенно были вожаки.
— Типун тебе на язык! — вмешался Миха. — Комиссару не веришь, так меня хоть послушай. В прошлый раз же договориться получилось? Командира полка сменили? И теперь надобно миром спор решить. Но как это сделать, пока вы тут заперлись и буяните?
Раздались выкрики:
— При прежнем командире унтера нас били и при новом так же бьют! Хрен редьки не слаще!
— Добром нас баре-офицеры слушать не станут!
— Офицерье на штыки! Подзабыли семнадцатый годик — дак мы напомним!
Миха упорно пытался переорать толпу:
— Командирам что нужно, по-вашему, солдаты или мертвецы? Не дураки они своих в землю класть, город против себя поднимать.
— Тебе-то мы верим, Михал Иваныч, — раздумчиво протянул долговязый. — Вот только сам ты, не в обиду будь сказано, доверчив больно. Офицерье не знаешь, как мы его знаем. Этим гадам солдат — что вошь или муха. Старого командира на нового сменили — и что, лучше стало? Да токмо хуже. Коли офицеры могли бы нужду нашу понять и людей в нас увидеть, разве поднимали бы мы их на штыки в семнадцатом?
Максим вытер со лба пот и слез с табурета. Солдаты что-то бурно обсуждали между собой, но отдельных реплик он уже вычленить не мог — все слилось в яростный неразличимый ор. Сказать больше нечего. Если повторить то же самое, могут начать бить и вряд ли остановятся. Ему не верили — он был для них чужой. А Михе не верили по обратной причине: он был слишком уж свой, его не воспринимали как представителя власти. Кого же они послушают? Офицеров? Да их тут разорвут на куски голыми руками. Господи, почему ни один из них не смог установить доверительных отношений с солдатами, за которых отвечал? Члены правительства? Они такие же чужие солдатам, как Максим. И потом, раз никто из них сюда не пришел до сих пор, значит, и не придет. Священник? Это вряд ли, попов нынче не жалуют.
Десять минут второго.
Нужен кто-то другой. Кто-то, к кому прислушаются… Кто-то неожиданный. Тот, кто самим своим появлением переломит ситуацию.
Маруся Донова.
Да нет, безумие же — молодая женщина среди взбунтовавшихся, потерявших берега солдат…
Но ведь Маруся нанесла достаточно вреда; вот, это ее шанс все исправить. Она хотела стоять за свой народ: где, если не здесь, когда, если не сейчас?
Максим не был уверен, что его выпустят, однако выход толком никто не охранял — караульные присоединились к одному из стихийных митингов. Максим переступил порог и потратил три секунды, чтобы вдохнуть восхитительно чистый холодный воздух. Потом быстро зашагал к офицерам.
— Никаких подвижек, — на ходу ответил он на незаданный вопрос Жилина. — Надо срочно отправить машину в госпиталь и привезти сюда Марию Донову.
Жилин серьезно посмотрел на комиссара, но требовать объяснений не стал — Усть-Цильма научила их доверять друг другу. Полковник отдал распоряжения, и две минуты спустя раздался рев мотора.
Максим привалился к стене, жадно вдыхая морозный воздух. Страха не было — в крови кипел адреналин. К нему подбежал Зубов, секретарь Чайковского:
— Николай Васильевич желает узнать, есть ли новости по преодолению кризиса? Он переживает, боится отойти от телефона!
— Ясно-понятно, узнать он желает… — тратить силы на злость не хотелось. — А лично явиться преодолевать кризис он не желает, нет?
Секретарь побледнел и отступил, пятясь.
Марусю привезли в двадцать пять минут второго. Она вышла из машины, тяжело опираясь на трость — ту самую, которую Максиму дали британцы во время сентябрьского переворота… несколько жизней назад. Одета она была в своем фирменном стиле — глухое, почти монашеское платье с белыми манжетами, волосы собраны в строгий узел под косынкой. Огромные черные глаза горели на бледном лице.
— Мне объяснили все по дороге, —выпалила вместо приветствия. — Что нужно делать?
— Все просто, Маруся, — Максим предложил ей руку для опоры. — Там, в казарме, наши люди. Через полчаса они либо покинут ее, либо погибнут. Делай что хочешь, говори что хочешь, только заставь их выйти. Спаси их жизни. Но ты рискуешь собственной, это понятно?
— Не важно, — Маруся улыбнулась. — Веди меня к ним, скорее!
Ближайший ко входу солдат присвистнул:
— Тю, экая фифа у нас в гостях! Поцелуй меня, красотка!