Белый шаман
Шрифт:
Сбросив с себя малахай, Пойгин опустился на колени, обхватил оголенными руками копылья нарты и назвал негромко имя сына Майна-Воопки.
И напрягся Пойгин. Покраснело от натуги его лицо, даже пот выступил на лбу. Да, да, это был пот! И руки Пойгина, сильные руки его, напряглись, как это бывает, когда надо сдвинуть огромную тяжесть. Да, нарта была тяжела, неимоверно тяжела! Сдвинуть ее даже такому сильному, здоровому человеку, как Пойгин, оказалось не так-то легко. Значит, Омрыкай будет жить. И люди, не скрывая
— Будет жить!
— Будет!
— Нарта в руках Пойгина не лжет! Он никому не желает зла.
Тяжко вдавливая полозья в снег, нарта едва-едва сдвинулась с места и снова замерла.
— Будет жить! — наконец изрек и Пойгин.
— Он умрет! — пронзительно закричал Вапыскат: непонятно было, как мог возникнуть подобный голос в такой чахлой груди.
— Будет жить! — ответил ему Пойгин, вытирая пот со лба.
И еще четыре раза двигал нарту Пойгин, искажая лицо от натуги, и провозглашал:
— Будет жить!
А Вапыскат тыкал в сторону толпы костлявые кулачки и кричал так, что закипала слюна на губах:
— Умрет! Умрет! Умрет!
Пойгин встал, преисполненный печальной, как и подобает на похоронах, и торжественной доброты.
Рырка отделился от толпы, подошел к Вапыскату взбешенный и растерянный: встать открыто на сторону черного шамана означало бы разделить с ним поражение, нанесенное Пойтином, не поддержать его — значит признать победу дерзкого поклонника солнца. Нет, с этим мириться дальше немыслимо, надо сделать так, чтобы Пойгин уже никогда не увидел нового восхода солнца.
— Жаль, что ты не задушил его шкурой черной собаки, — сказал он тихо, чувствуя еще большее унижение оттого, что вынужден говорить эти слова чуть ли не на ухо оскорбленному гостю.
Отыскав в толпе Эттыкая, Рырка кивнул ему головой, приглашая в свою ярангу для уединения. Смущенный и озадаченный поступком Пойгина, Эттыкай пробился сквозь толпу и только после того, как очутился в яранге Рырки, сказал:
— Я уж и не знаю, каким арканом можно связать этого анкалина. Лучше бы он жил у себя на берегу и охотился на моржей.
— Лучше бы его увезти на похоронной нарте, как сейчас повезут Рагтыну! — наконец словно спустил себя с аркана Рырка. — Это ты спас его от шкуры черной собаки! Хочешь перехитрить самого себя… .
Долго пререкались главные люди тундры, стараясь расставить хитроумные капканы Пойгину. Сошлись на том, что вынашивали уже давно: принудить Пойгина поднять винчестер на Рыжебородого. Или смерть Рыжебородому, или смерть самому Пойгину — третьей тропы в этом мире у него быть не должно. Когда они вышли из яранги, цепочка похоронной процессии была уже далеко. Рагтыну увозили на высокий холм, открытый всем ветрам…
12
Семерых учеников забрали родители из интерната культбазовской школы, и не было никакой уверенности, что завтра не приедут за другими.
— Артем Петрович, нельзя, нельзя отдавать детей! — выходил из себя Журавлев, удивляясь спокойствию начальника культбазы. — Это развал школы… Против нас действуют враждебные силы, а мы сидим сложа руки…
— А ты собираешься давать рукам волю?
— Но ведь надо же действовать! Всем, кто спекулирует на смерти школьницы, надо заткнуть рот.
— Есть, есть и такие, которые спекулируют на этом горе. Но рот им не заткнешь. Нам надо действовать по-другому…
— Пошлите меня в тундру. Я готов схватиться с кем угодно.
Журавлев соскочил со стула, стремительный, нетерпеливый.
— Сядьте, Журавлев! Что вы мечетесь! — прикрикнул Медведев.
— Извините, Артем Петрович. Учитель сел на стул, зябко поежился.
— Если увезут еще хоть одного ученика, я… я не знаю, что сделаю. — Встретившись со взглядом Медведева, тихо сказал: — Я так мечтал быть вам во всем помощником, когда там, в Хабаровске, вы внесли меня в свой заветный список. Теперь вот спорю. И так мне от этого тяжко, что хоть на луну вой…
— Оставьте это занятие, Саша, для полярных волков. И давайте делать все возможное, чтобы чукчи вернули детей в школу. Добровольно, понимаешь?
Но не только Журавлев боялся развала школы, кое-кто обеспокоился и в районном центре. На культбазу прибыла комиссия во главе с заведующим районо Игорем Семеновичем Величко. Кроме него, приехал работник райздрава Шульгин и заведующий факторией Чугунов. «Пусть едет, ему там рукой подать, всего двести километров», — пошутил председатель райисполкома.
Величко, молодой, но уже полнеющий человек с белозубой обаятельной улыбкой, производил впечатление добродушного малого; однако он изо всех сил старался показать свою твердость и принципиальность.
— Я к вам с полнейшей расположенностью, но я должен быть объективным. Истина дороже всего.
— Да, да, конечно, истина дороже всего, — соглашался Медведев.
— Из школы убыло семь учеников. Семь! — Величко потряс пятерней одной руки, поднял два пальца второй. — У вас богатейшая культбаза. Таких на Чукотке пока всего три. Правительство не поскупилось ни на штаты, ни на оборудование…
— Да, это верно…
— Но у вас произошел смертный случай! Испуганные чукчи забирают детей. Как я все это должен квалифицировать при самом полнейшем расположении к вам?
Величко улыбнулся с искренним сочувствием, но тут же прогнал улыбку и как-то еще более монументально утвердился в кресле за столом начальника культ-базы.
— Мне вам пока нечего сказать. Не буду же я обращать ваше внимание на то, что жизнь есть жизнь, со всеми ее противоречиями и сложностями. А здесь их хоть отбавляй. Мы не рассчитываем на дорогу гладкую, как скатерть. Думаю, что вы со мной согласны.